Бельский: Опричник

— Да, мы что? Мы лишь, что без дела скукотища смертная.

— И все одно — нишкни! Авось кто донесет.

— Кому доносить, коль трое всего нас.

— Здесь у стен уши есть.

И в самом деле, в Александровской слободе есть у всех стен уши. В том смысле, что крамольные речи могут быть приписаны любому, если появилось у кого-либо желание сделать это. Любые наветы не берутся под сомнение, никогда еще не назначались дознания.

Многие этим пользовались, но особенно Малюта, верный подручный Грозного, глава тайного сыска и всей опричнины. На него возложил царь всю заботу о безопасности своей, отвел ему главную роль в борьбе с крамольниками и ни разу не оставил без внимания его доносное слово. А Малюта, не будь промахом, заимел множество своих наушников, которых тоже никогда не перепроверял. Подумаешь, если кто безвинно пострадает — велика ли беда?

Царь, конечно же, знал об этом, оттого еще больше доверял Малюте. Вот и теперь, намереваясь потешить себя охотой в Валдайских дебрях, далее ехать в Москву и там дожидаться вестей от Малюты Скуратова, поручил ему душевные, как он назвал, беседы с изменниками.

— Дознайся, кто из думных, кто из Государева Двора причастен к измене. За месяц управишься?

— Да. Отпусти в помощники мне Богдана Бельского.

— Но я хотел на охоте иметь его возле себя.

— Воля твоя, государь. Только нелишне Бельскому в сыскном деле обретать навык. А что он верный холоп твой, смышлен и ловок, Новгород показал.

— Дело советуешь, — подумавши немного, согласился Иван Васильевич. — Бери его с собой. Еще сотню из полка моего для пути дам.

Не мешкая, поспешил от царя Малюта к Богдану. И, не сдерживая радостного возбуждения, оповестил:

— Нам с тобой дознаваться в Слободе об изменниках в Москве. Расстараться предстоит. Чтобы всю подноготную… Впрочем, время будет для душевных бесед, сейчас же — сборы.

В тот же день, сразу после обеда, покинули они стан. Спешили оттого, чтобы еще раз выказать свое прилежание. Да и дорогой не медлили, по шестидесяти-семидесяти верст огоревали, благо весенние дни подлиннее зимних уже намного, светлого времени хватает.

Лишь в Лавре сделали остановку, дав отдых коням и себе. Имели они еще цель прикоснуться к гробу Святого Сергия. Дело-то нелегкое ждет их, как его без благословения начинать?

И вновь — вперед. В застенки подземельные Слободы, где изнуряться денно и нощно.

Они уже не единожды говорили меж собой, когда были уверены, что их никто не сможет услышать, о тех, кто может быть замешан в заговоре, а кому приписать его участие, пользуясь представившимся случаем, находя все новые и новые имена, в основном из гнезд удельных князей Владимиро-Суздальских, Ростовских, Ярославских, Стародубских, Оболенских. Малюта в тех беседах был на удивление откровенен.

— Нас, Гедеминовичей, сколько? По пальцам перечесть можно. Верно, сыны достойные, особенно Бельские. Знатны Бельские и родовыми корнями, и делами нынешними во славу Отечества. Но недругов наших у трона — не счесть. Суздальских почти полтора десятка, Ростовских при дворе и в уездах более полусотни, а Ярославских и того больше — за полторы сотни перевалит. Вот и проредить их стоит. Да не обойти вниманием Захарьиных, Шереметевых, Морозовых, хотя и не титулованных бояр Московских, но наглых до неприличия.

— Не слишком верен твой счет. Скажи, сколько княжат да бояр по слову твоему отправлено на Казань, в Свияжск и Чебоксары. Под две сотни. Уделов своих все они лишены, получив взамен поместья. У многих поместья те ломаного гроша не стоят. Заказан им теперь путь в Думу и Государев Двор. А те, кто остался, грызутся, аки псы, за места ближе к трону.

— А Бельские что? Единая кучка? Мы вот с тобой — не разлей вода, а заступи ты мне дорогу или соберись потеснить меня, в один миг сомну или отпихну не без боли. Приглядись и к себе: расталкиваешь, пока еще не очень умеючи, но уже споро, не только Владимировичей, но Гедеминовичей тоже. Верю я и в то, что придет для тебя твой срок, когда силу наберешь и начнешь упорней протискиваться к трону, не слишком-то разбираясь, кто есть кто. Но будет об этом. Сейчас станем молить Господа, чтоб зацепку он нам дал. Тогда уж…

Не стал пояснять, что тогда произойдет, и без того Богдану понятно, а если не понятно в сей миг, оценит, когда события повернутся их руками в нужную сторону, окажутся весьма для них полезными.

В Слободе ожидала их удача, о которой они молили Господа. Она словно сама прыгнула в руки. И не зацепка малая, а, можно сказать, неоспоримая крамола. И со стороны кого? Князя Афанасия Вяземского, которого Иван Грозный любил не меньше, а, быть может, больше Малюты Скуратова. Но если Малюте он давал самые тайные задания, Вяземский барствовал в безделии, лишь ублажая царя скоморошеством на пирах, как в Кремле, так особенно здесь, в Слободе. Не в пыточной он проводил дни и ночи, а забавлял, хитрован, царя. Это он придумал устроить жизнь в Александровской слободе на манер монастырской, только со скоморошеством. И устав монастырский потешный составил, чем весьма потрафил Ивану Васильевичу. Можно сказать, покорил его буйное сердце.

— Все! Отскоморошился! Конец виден! — со злорадством воскликнул Малюта Скуратов. — Самолично повыдергаю ему бороду в пыточной!

— Вяземскому?!

— А кому же?

— Поверит ли царь Иван Васильевич? Не оступиться бы.

— Не трусь, не прячься зайцем под еловую ветку. Афанасий Вяземский сам себе надел петлю на шею, сердобольствуя Пимену. Наша роль теперь проще простой: добиться нужного слова от Пимена.

— Можно ли пытать архиепископа?!

— Ты вновь за старое. Еще раз слюнтяйничатъ станешь, прогоню от глаз своих. Кукуй тогда в своем уделе!

Бельский молча склонил голову.

— Вот так-то получше будет. Твое дело исполнять все, что скажу. Если же придет что толковое в голову, говори, не стесняйся.

— Пимена нужно оковать и спровадить в подземелье. Да в одиночке оставить.

— Эка, умно-разумно. Я в путном твоем слове нуждаюсь.

— Понял.

Действительно, понял. Сказал Богдан о том, что придумал, после вечерней трапезы, перед тем, как разойтись по своим опочивальням.

— Не прогуляться ли перед сном? Слово имею.

Тихо окрест. Лишь изредка переругиваются вороны, оспаривая лучшее место на ветке, и снова — тихо. Спят мелкие пичужки, укрывшись в своих гнездах, носа не высовывают, чтобы не выследил их зоркий глаз филина. Днем они наверещатся до изнеможения, оповещая о владении своем над кусочком леса или ветки развесистого дерева. Могут даже попугать друг друга, распушив перья. Только кого это испугает?

— Что намерен сказать?

— Да вот по поводу князя Афанасия. Если сам Пимен признается о сговоре с ним, что намеревались они, свергнув Ивана, посадить на трон Владимира Андреевича, то Вяземского тоже нужно будет оковывать…

— Погоди-погоди. Значит, Новгород и Псков — Литве, на Московский же трон — Владимира. Ну, утешил. Великое твое слово! Великое!

— Не скачи во всю прыть, я еще не все сказал. Дано ли нам право самим оковывать царского любимца? Сомневаюсь. Не лучше ли отправить его в Москву? В Кремль. Пусть сам царь решает, как с ним поступить, когда узнает о сговоре.

— И это — великолепно? — воскликнул Малюта. — К Вяземскому можно пристегнуть Басманова, чтоб под ногами не путался, не заступал нам дорогу, казначея Фуникова, печатника Ивана Висковатого… Подумать нужно, кто еще подбирается к трону, отталкивая нас. Ну, это уж мое дело. Ты еще не во всем разбираешься, кто кого поедом ест. Теперь же — спать. Утром опускаем Пимена под землю. Да так, чтобы как можно больше людишек это видело. Даже можно новые кандалы выковать.

Чуть свет Малюта послал за кузнецами и повелел им сладить оковы для архиепископа. Потоптались те, почесали затылки, но слова поперек не осмелились молвить. Знали, как крут Малюта, и если он что сказал, нишкни. В срок и со всем старанием исполняй, иначе сам в кандалах окажешься.

Часа через три оковы были готовы, и Малюта Скуратов, позвав десятка два опричников для конвоя, хотя путь от придела до входа в подземелье был пустяшный, хватило бы и пары конвоиров, но Малюте нужна была впечатляющая процессия. Он сам возглавил опричную стражу, да еще позвал с собой Вяземского с Бельским. И получилось так, что решительные действия Малюты Скуратова видели очень многие. Иные даже пожимали плечами, удивляясь, чего ради такая строгость к священнику высокого сана. Он же не боярин, не князь, а служитель Божий. Повинен в чем-либо — удали в монастырь. На суд Божий. А тут — на цепь!