Меншиков

— Взять хотя бы ратное дело, — развивал он свою мысль Гавриле Головкину, ловкому дипломату, ведавшему Посольским приказом. — Разве плохи наши ратники, эти «необученные простаки», которые, как писал ещё Палицын, «в простоте суще забыли бегати, но извыкли врагов славно гоняти»? А, Гаврила Иванович?.. Почему же теперь в полки надобно отборных людей набирать…

— А во главе полков немцев ставить? — угадав его мысль, продолжал Гаврила Головкин.

— Истинно! — вскрикивал Шереметев. — Или у нас своих нет!.. Скопин-Шуйский [5], бывало…

Как дойдёт Борис Петрович до Скопина — кончено! Примеров тогда без числа приведёт. Только слушай. Очень уважал он память «страшного юноши», по отзывам иноземцев, противников этого «сокрушителя браней», как прозвал Скопина русский народ.

— Скопин-Шуйский, бывало, — рассказывал Шереметев, — тоже переменил кое-что, хорошего не чурался. Земляные укрепления строил он? Строил! Да какие ещё! «Наподобие отдельных укреплений или замков», как писал гетман Жолкевекий, были острожки у Скопина… А засеки? Чем плохи? Русское, искони наше боевое прикрытие!.. И лыжники, заметь, и лыжники были в полках. Лы-ыжники, дорогой мой!..

Но Головкин тонко направлял Шереметева на другое, о том ворковал, что обучением армии должен ведать один разумный, толковый хозяин. И умно сделано ныне, говорил он, что управление всеми ратными силами объединено в одном месте — в Преображенском приказе.

С этим Борис Петрович соглашался мгновенно;

— Это, ничего не скажешь, добро! Голова у войска должна быть одна.

— А что при русском солдате, — продолжал вкрадчиво, тихо Головкин, — так оно всё при нём и останется. Кто хорошее собирается от него отнимать?

— Забьют немцы, — горячился Петрович.

— Выбьют, ты хочешь сказать?

— Ну, выбьют, один чёрт!

— Не выбьют! — убеждённо говорил Гаврила Головкин, плотно закрывая глаза и тряся головой, — Это в душе у него, у солдата у нашего. А теперь… Порядок… разве не надобен нам? Ты же, Борис Петрович, сам говорил, что непорядок, когда столько труда на всей земле идёт на уборы нашей старой доморощенной рати, у которой ученья в бою не бывает и строя она никакого не знает.

— У-бо-ры… — глухо повторил Шереметев. И перед его глазами встала картина парадного смотра дворянского ополчения — этого многотысячного сборища столичного и городового дворянства. Представлялось, как перед сермяжными, кое-чем вооружёнными толпами ратных холопов гарцуют нарядные всадники, ослепляя народ блеском людских и конских уборов. Действительно, под Москвой эта рать, призывавшаяся оборонять государство и распускавшаяся после походов, производила куда более сильное впечатление, чем на бранных полях. Были все основания упрекать числившихся при войске начальных людей с родовитыми служилыми именами в малопригодности к делу защиты земли — к делу, которое было их сословным ремеслом и государственной обязанностью. С этим Борис Петрович тоже вполне соглашался:

— Да, истинно! Не в уборах дело… И солдата надо всегда держать под ружьём, это так. Но к этому ведь и шли! — как бы спохватившись, пытался он возражать. — И при царе Михаиле, и при царе Алексее, и при Фёдоре Алексеевиче новое ведь пробивалось наружу!

— А старое его забивало. — кротко улыбался Головкин.

— Забивало?.. Так вот и надобно этому новому теперь путь расчищать. Но расчищать надобно, — мотал указательным пальцем, — исподволь, потихоньку, не порывая начисто с прежним. Об этом ведь толк!

Всё то старое, что отбрасывалось молодым пылким Петром походя, иногда сгоряча. Шереметев старался тщательно просевать, отбирать полезное, нужное. Потом он приложит всё умение к тому, чтобы использовать отобранное с толком для дела и так, чтобы исподволь подготовленный к этому государь сам счёл бы такое за благо.

Крутая ломка старых устоев застала Бориса Петровича в таком возрасте, когда у человека уже многое устоялось. А Пётр Алексеевич и его потешные сверстники начали жизненный путь, не расставшись ещё с детскими играми. Раненько почувствовали они себя возмужалыми! Не то, что бывало в дни отрочества и юности Бориса Петровича, когда дворяне ходили в недорослях до женитьбы.

Перед Шереметевым новое в окружающем раскрывалось замедленно, а перед сверстниками государя — так стремительно, как если бы Пётр, желая сделать Россию сильнейшим государством в Европе, поставил целью наверстать всё упущенное за тысячу лет. Он требует учить молодых солдат полевой фортификации и стрельбе в цель, метанию гранат и приёмам с комьями и мушкетами, обучать стрельбе залпами сначала мелкими группами, затем поротно, полками, далее — совместным действиям всех полков и, наконец, совместным действием всех родов войск — пехоты, конницы, артиллерии… Всё это ново, всё это заставляет стараться, думать, решать…

И ежегодно после таких вот новых, невиданных доселе военных занятий — большие манёвры!..

Первая крупная потешная баталия происходила в октябре 1691 года. «Был великий и страшный бой, — записал Пётр, — у генералиссимуса Фридриха Ромодановского, у которого был стольный град Пресбург». А осенью 1694 года были проведены самые большие манёвры, закончившиеся Кожуховской баталией. Разыгрывалась эта баталия возле деревни Кожухово, неподалёку от Симонова монастыря. «Русской» армией командовал «генералиссимус» Фёдор Юрьевич Ромодановский, «неприятельской» — «польский король» Иван Иванович Бутурлин.

Оружием, как обычно в потешных баталиях, служили ручные гранаты, горшки, начиненные горючими веществами, и длинные шесты с зажжёнными на концах их пучками смолёной пеньки. Сражению предшествовала большая военно-инженерная подготовка.

Многих поранило и обожгло в этот раз. Лефорту взрывом огненного горшка опалило лицо. Пётр сам оказал ему первую помощь — смазал обожжённые места варёным маслом, потом прислал своего лекаря. Во время болезни Лефорта он часто наведывался к нему, подолгу сидел у постеля больного, разбирая недостатки минувшего «боя».

Главная цель всех этих баталий — помериться силами с войском стрелецким, проверить, каковы крылья Петровы птенцы отрастили, достойны ли потешные полки настоящим войском считаться. Ловки ли? Храбры ли? Умеют ли крепко врага бить? Могут ли насмерть стоять?

Кожуховская битва была последней потешной баталией.

«Как осенью, — писал Пётр Апраксину 16 апреля 1695 года, — трудились мы под Кожуховом в марсовой потехе, ничего более, кроме игры, на деле не было. Однако ж эта игра стала предвестником настоящего дела».

«…Настоящее, лихое молодецкое дело, — размышлял Алексашка, — это не стольный град Пресбург воевать, не стрельцам-удальцам под сусалы да под микитки накладывать, — то дело статочное, забота привычная… А вот ежели к Азовскому морю пробиваться, как государь замышляет?.. Против турок ежели один на один воевать? Тогда как?..»

«Своюем, — непоколебимо уверенно решает про себя Алексашка, ловко смазывая чистым дёгтем государев сапог. — Сколько готовились! Сколько одного только зелья пожгли! Сколько экзерцировали, штурмовали! Неужели против турок не выстоим?!»

«Дел много, рук мало», — вздыхает Данилыч, повторяя уже ставшие своими слова Петра Алексеевича. Значит, обо всём надо печься, во всё вникать, умельцем быть на все руки. Да не мешкать, как государь наставляет. Работать споро, сноровисто, по примеру царя — ротмистра, бомбардира, шкипера, корабельного плотника, который кроме всего неустанно занимается теперь и чем-то другим, недоступным…

Недоступное пока что для денщика Алексашки в деятельности Петра — это изучение военного искусства, комплектования, содержания, обучения и вооружения войск в западных странах, знакомство с различными способами ведения войн, с деятельностью таких полководцев, как Монтекукули, Тюренн [6], с их взглядами на организацию армии, это военные занятия Петра, которые должны были дополняться практическим обучением войск.