Номах (Журнальный вариант)

Он налил себе еще полстакана, проглотил, не поморщившись, и добавил:

— А у человека нога трясется. Дрожит меленько, будто цуцык под дождем.

Тарновский показал ногой, как она тряслась, снова налил и, не закусывая, выпил.

— Не хотел бы я на его месте быть…

— А тебе его место никто и не предлагает, — мрачно бросил Номах.

— Думаешь, наши сотворили? — спросил Тарновского Каретников.

— Нет, — буркнул, быстро хмелея, тот. — Монашки с монастыря балуют.

— Слыхал, Нестор, — окликнул Номаха Аршинов, — что агнцы наши творят?

— Мясо… Мясо голое, — махнул рукой возле своего лица, словно бы не решаясь прикоснуться, Тарновский.

Номах, безучастно смотревший перед собой, поднялся, негромко и неохотно произнес:

— Ладно. Снимаемся. Кого не добили, пусть расстреляют, и уходим, не мешкая. А то мы тут неизвестно до чего дойдем.

— Куда торопиться, батька? — удивился Задов. — Время терпит.

— Делай, что говорю.

— Ну, надо так надо. Оформим в лучшем виде, — заверил его Лев, направляясь к двери.

— Лев! Левка, — окликнул его уже немного «поплывший» Тарновский. — Погодь, ты куда? Давай выпьем! Батька, хлопцы, давай к столу. Гармошка есть? Я сыграю…

Номах мрачно ходил по хате, растирал пальцами красные больные глаза.

— …А рот у него открытый, будто поет! — пьяно засмеялся Тарновский. — И ни волос, ни ресниц, ни бровей. Они выстригли, мураши. Слышь, Аршинов! Петр Андреич! Ты куда? Погодь, расскажу. Побрили, говорю… Наголо. Снуют, туда-сюда, туда-сюда… Как маковые зерна.

Он навалился локтями о стол, засмеялся с пьяной добротой.

— Смешные такие, мураши эти… Я когда пацаном был, любил на них смотреть. А то, бывало, возьмешь травинку, потычешь ею в муравейник, а те на нее бросаются, хватают, кусают. Будто собаки, ей-богу. Потом оближешь, кислая…

СОН НОМАХА. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ

С утра Номах махал лопатой на току, подавал зерно в раскрытую пасть веялки, чтобы оно, очищенное от сора и пыли, просыпалось в высокие, в рост человека, бурты.

— Веселей, веселей, батька! — покрикивали ему загорелые до цвета мореного дуба, по пояс голые парни. — Это тебе не с «максима» пулять.

— Да я любого из вас что в стрельбе, что в работе уделаю! — отвечал он и нажимал на лопату.

Литые бугры мускулов перекатывались на плечах работников, тек пыльный поток зерна к веялкам, выплескивался наружу чистым, почти сияющим.

Стекали капли пота по пропыленным лицам, бежали щекочущими насекомыми по позвоночнику, опускались из подмышек вдоль ребер.

Привезли обед, раздали тарелки. Номах уселся под навесом рядом с другими крестьянами. Они ели обжигающие щи с плавающими на поверхности золотыми червонцами жира, хлебали, подначивая друг друга, жадно пережевывали куски волокнистого мяса, раззадоренные нелегкой, но радостной работой.

— Что, батька, осилишь еще полдня? — спросили селяне, когда закончился обед.

— Я не только полдня, я еще и девок ваших вечером осилю! — зубоскаля отозвался Номах.

— Плохо ты наших девок знаешь, — был ему ответ. — Ты любой из них на один зуб. Потом еще добавки попросит.

— Это после вас добавки просят. А у меня пощады выпрашивают.

Они смеялись.

И не было в их словах ни грана злобы или желания унизить собеседника.

Чистыми были их слова и мысли.

И текло живое золото из широких хоботов разлапистых неуклюжих машин, тек пот по спинам бывших бойцов, а теперь простых тружеников, текли ветра над степью, переплетались струи тихой реки в низине недалеко от тока…

Прискакал конопатый малец на рослом скакуне.

— Батька, директор школы зовет тебя! — крепко держась за гриву гарцующего коня, крикнул он.

Конь вытанцовывал под ним, бил копытами землю, оставляя отпечатки подков.

— Что там за дело?

— Выпускной, батька. Просят тебя речь сказать ученикам.

— Что, справитесь без меня, тщедушные? — Батька бросил лопату в склон бурта, словно острогу в бок рыбины.

— Теперь вряд, — откликнулся маленький приземистый, словно табурет, мужичок.

— Что так? — Номах вытер лоб.

— Да пошутковать не над кем. Заскучаем.

— Я вам заскучаю!..

Номах вошел под поток зерна, словно под дождь, поднял лицо, вскинул руки.

— Эх, хорошо!..

Вышел, вытряхнул на ходу из штанов зерна и, как был, босой, отправился в школу.

— Батька, рубаху хоть надень! — крикнул ему мужичок.

— Ах, ты ж, забыл совсем.

Номах на ходу натянул рубаху, вскочил на горячую от солнца и скачки спину коня и понесся к школе.

Он встал перед учениками, оглядел их загорелые серьезные лица.

— Ну что, парни и девчата. Вот и окончили вы учение. Учились хорошо, знаю. Об одном прошу, не посрамите и дальше тех, кто погиб в этой степи за вашу свободу. Ради вас революция затевалась, готовилась и свершалась. Вы теперь граждане вольной анархической республики, где нет ни угнетения, ни принуждения, ни рабства. Реки крови и свинца были пролиты за нее. Тысячи и тысячи замечательных парней и девчат стали черноземом. Так не посрамите их память! Не предайте!

— Не предадим, батька! — пробежал по рядам плотный упругий гул.

— Вперед, хлопцы, вперед, девчата, — глотая комок, образовавшийся вдруг в гортани, сказал он. — Теперь ваше время наступает. Мы становимся прошлым. Вы настоящим.

Он жал руки детям анархической страны, смотрел в глаза пытливым внимательным взглядом.

— С богом… Удачи… Не предайте… Верю в вас…

Рядом обнимали выпускников, жали им руки его друзья и братья: Аршинов, Щусь, Левадный, Попов, Волин, Семенюта…

— Батька, а это новобранцы, если так можно сказать.

Номах обернулся. Учитель, здоровый, добродушный, весь словно бы слепленный из яблок, дынь и арбузов, стоял в окружении шестилеток.

Те смотрели на Номаха, как на актера кино или деда Мороза.

— Что, знаете, кто я? — спросил Номах.

— Да! — заверещали. — Ты батька Номах.

— А это знаете, кто? — он показал на Феодосия.

— Это дядько Щусь!

— Ух, какие вы! Все знают. А это? — указал на Аршинова.

Наступила тишина и вдруг кто-то громко и картаво заорал:

— Это дядько Аушинов!

— Дядька Аршинов! Дядька Аршинов! — заголосили остальные звонкой стаей.

— Ах, вы ж молодцы! — и сам закричал Номах.

Схватил ближайшего пацаненка, в белой, как лист бумаги, рубашонке и с яркими, как незабудки, глазами, и подбросил вверх. Высоко-высоко, в такие дали, где было лишь солнце, стрижи да жаворонки. Ребенок раскинул, будто в полете, руки, задохнувшись открывшимся простором. В глаза ему ударила распахнувшаяся степная воля, перевитая лентами рек, окропленная пятнами перелесков, разбитая ветвистыми оврагами и накрытая синей невесомостью неба…

ПРОВОДЫ

— Натаха, проспали! — Колька заполошно подскочил на кровати, ничего не соображая и видя только залитую ярким, как цветок одуванчика, светом хату.

Наташка, всклокоченная, с сонным рубчиком от подушки поперек щеки, подскочила следом за ним.

— Куда проспали? Чего несешь, куролес?

— В войску я поступил! В войску! Забыла? Эх ты, колода!

Невысокий, плотный, как чурбачок, Колька прыгал на одной ноге, силясь попасть в штанину и никак не попадая.

— Да пропади ты!.. — по-детски капризно крикнул он и, не удержавшись, с размаху грохнулся об пол.

— Убился? — подлетела к нему Натаха.

— Потылком ударился, — сообщил муж, растирая ушибленное место.

Конопатое, скуластое, с острым подбородком лицо Натахи смотрело испуганно.

— Больно, Коляк?

— Щекотно! — крикнул он на нее тонким голоском. — Поесть собери! Выступаем скоро. Это ж войско. Никто меня одного ждать не будет.

— Я щас.

Натаха, как была в белой ночной рубахе, едва доходящей до смешных костлявых коленок, метнулась к печке, где с вечера стоял чугун с картохами.

— Да соли, соли не забудь! — напомнил муж, вставая.