При царе Сервии

– И он видел твои босые ноги!..

– Нет... но... не могла же я обуваться при нем!..

Грецин вспылил, причем его толстые щеки раздулись в совершенное подобие физиономии Эола, бога ветров, изо всей силы дующего в корабельный парус, чтоб погубить судно Одиссея Хитроумного, как было изображено на одной стенной картине господского дома.

– Ты дура, Амальтея... вот что... да!.. – буркнул он, оттопыривая губы, – каждый день с тобой творится что-нибудь совсем безобразное: то с тебя свалится пояс или покрывало при народе в пляске, то ужалит тебя оса...

– Да ведь это все случилось, отец, уже лет 10 тому назад, когда я была почти маленькою.

– Все равно... с той поры, что ни день, то казус: одно прольешь, другое расшибешь...

– Я разбила кувшин с маслом уж года два назад, а с тех пор...

– А с тех пор ты ничуть не стала лучше. Я хочу, чтобы ты помнила твое происхождение: мы рабы у римлян совершенно случайно, потому что проклятые дикари – луканцы разрушили Сибарис, где мои родители были людьми благородными. Мы – последние сибариты на земле... помни это: мы последние сибариты.

– Но жители, может быть, сойдутся опять туда, отец, возобновят Сибарис, и ты уйдешь отсюда, бежишь из рабства.

– Эх!.. никогда этого не будет... никогда!.. да если б и случилось, я не пошел бы... я был рабом... срам!.. мои дети совершенно не годятся для общества, какое я едва помню в мои детские годы... мне стыдно, что ты часто становишься похожа на заурядную здешнюю поселянку. Это позор для сибаритов: босые ноги!.. мой отец был архонтом в Сибарисе.

– Не говори так!.. мне больно слушать. Не плачь, отец!.. лучше забыть свободу, которой не воротишь, и город, которого мы с тобой не можем восстановить, нежели сокрушаться совершенно бесплодно обо всем этом.

– Ты не понимаешь, что такое были сибариты, Амальтея!.. для моего отца травы целую копну в пяти водах вываривали только затем, чтоб вымыть ему ноги!.. да!.. тюфяк ему набивали лепестками фиалок, а подушку – пылью тюльпанов – ирис... а мы все на чем спим? а?..

– Я отлично сплю на голой лавке, когда на сердце спокойно и набегаюсь в работе за день.

– Грубая латинянка!.. невольница!..

– Чем, отец?.. я держала себя с Виргинием настолько величаво, что он не забылся со мной.

– Еще бы он посмел забыться!.. я бы ему показал себя!.. показал бы, что я за человек, хоть и невольник, из благородных сибаритов!..

ГЛАВА XII

Мнимый оруженосец

Подходя к своей усадьбе, Виргиний встретился с едущим верхом из Рима худощавым, долговязым субъектом, который был одет в какой-то странный полувоенный, дикарский костюм.

– Невольник Вераний Вейент? – насмешливо спросил он, узнав двоюродного брата, окрасившего себе рыжие волосы в черный цвет.

– Он самый, – еще насмешливее передразнил его тон Вулкаций, пожимая протянутую руку.

– Дед прислал?

– Именно.

– Вдобавку ко мне?

– Разумеется.

– Беготни и для одного меня было нынче немало.

– Уверен в том.

– Ничего не узнаешь.

Виргиний принялся подробно рассказывать все перипетии своей одиссеи безуспешных скитаний по округу, жалуясь на скрытность жителей, отчужденность черни от знати.

– Издали слышу, человек 10 болтают именно об этом, о нашей беде, а подойду, замолчат... так и Грецин... как ему не знать?.. но предо мною ни слова о том... сыплет, как горохом, болтовнёю про другое, а об этом ничего. Так я и не узнал...

– Ничего не узнаешь ты, – перебил Вулкаций со смехом, – а я именно там-то, в этом медвежьем логовище, у Турна, все, все разведаю.

– Нарвешься на дерзости. Я чуть не бегом убежал от управляющего; этот толстяк осмелился потчевать меня вином и сам чуть не напился при мне.

– Чудак!.. а ты бы дождался, когда он напьется.

– Я боялся, что он полезет брататься, целоваться.

– А я именно до этого и довел бы его. Скажу откровенно, я там давно свой человек.

– Ты... свой... в усадьбе Турна!.. – воскликнул Виргиний вне себя от изумления, – да дед убьет тебя за это!..

– Дед об этом знает и хихикает себе в бороду.

– Да как ты туда пробрался?! обманул Грецина?

– И его и его девку.

Вулкаций двусмысленно засвистел, что-то напевая сквозь зубы; Виргиния гадливо передернуло.

– Разве она... она... А... А... – запнулся он.

– Амальтея, – договорил Вулкаций со смехом над его застенчивостью пред самым воспоминанием о женщине.

– Она с тобой играет?

– Я играю с нею... я ее преследую целый год по пятам, куда бы она ни шла.

– Вулкаций!.. И она... Она твоя?

– Она моя невеста.

– Невеста!..

– Т. е. не моя, а невольника Верания. Дед поручил мне помогать тебе в разведках не из недоверия к твоим стараниям, а именно потому, что сегодня моя свадьба.

– Сегодня твоя свадьба!.. но твой отец...

– Какой ты недогада, Виргиний!.. удивляюсь я тебе!.. для всякого другого это дело вполне понятное: разумеется, я учиню какую-нибудь катастрофу, которая по самым уважительным причинам заставит отсрочить наш брак. Я уж не в первый раз сожалею о его отсрочке: однажды меня в этот день укусила змея; потом переехали мне ногу колесом; я чуть не утонул в озере... Вулкаций живет при своих наездах в усадьбе нашего дедушки, в Вераний останавливается у Тита-лодочника, понимаешь? – перевоз отсюда далеко; от Турна не пойдут его медведи проверять достоверность вестей хитрой лисицы.

– Ах, Марк!.. все это ложь, каверзы, мерзость!.. все это недостойно римлянина... и на что это деду? на что тебе?.. эта несчастная девушка отдалась тебе, а ты...

– Отдалась?! ну, нет, друг любезный!.. там не такие люди... гордости у этих одичалых медведей, как у самого Турна, с целую бездонную бочку, которой Данаиды позавидовали бы.

– В каком смысле?

– А в таком, что эта девка никогда моею не будет, если я на ней не женюсь, а я жениться, сам знаешь, не могу.

– Она твоею не будет!..

– Известно, что холоп всегда подражает вельможе: Турн считает себя несомненным потомком рутульских царей...

– Потому что он и есть их потомок.

– Ну! Мы с тобой при составлении его генеалогии не были...

– Как ты, Марк, во всем сомневаешься!..

– Как же мне не сомневаться, когда на наших глазах происходит нечто подобное? Все говорят, будто Тарквиний Приск происходил от грека Демарата из Коринфа; Арунсу до этого все равно, потому что он «мямля», как его прозвал наш дед, но ведь Люцию Тарквинию про Демарата нельзя говорить: он готов глаза выцарапать, точно бешеный кот... Люций Тарквиний выводит свой род от каких-то этрусских лукумонов чуть не допотопной древности...

– При чем же тут гордость управляющего?

– Грецин выводит свой род от каких-то архонтов, взятых в плен луканцами при разрушении Сибариса... он так и говорит о себе своей ровне, поселянам и слугам: он «благородный сибарит», оттого и кичливости его границ нет.

– Грецин из благородных...

– Этот раб не то, что наш разбившийся Антилл, а дочь его – не наша Диркея... тут простое мужичье, глупое, скотоподобное, а там лезут в вельможи, и оттого они еще смешнее.

– Я заметил, что это люди какие-то не такие, как у нас... но Амальтея тебя любит?

– Отец приказал ей меня любить.

– А сама она?

– Я не допытывался.

– Марк!.. Для чего ты это делаешь? Для чего разрушаешь семейное спокойствие чужих людей какою-то комедией: ложь в устах римлянина – позор несмываемый!..

– Ну, уж распутывания всех этих узлов и петель нашего дедушки в этом деле ты от меня не требуй!.. Ты предположил, что он меня убьет за то, что я хожу в усадьбу Турна женихом дочери управляющего; скажу тебе из всего одно: он убьет меня, если перестану туда ходить, а про ложь дед говорит вот как: фламин Юпитера ложью позорить себя не может, потому что бог, которому он служит жрецом, лгун из лгунов первейший... вспомни, чего не делал Юпитер, чтоб обмануть Юнону?.. оттого и сложилась пословица «дальше от Зевса, дальше от молнии», он не разбирает, справедливо или нет мечет свои перуны... так и его фламин, наш дед...