Страницы прошлого

Больше я Орленева не видала.

САРА БЕРНАР

В последний раз она приезжала в Петербург на гастроли в конце 1908 года. Спектакли происходили в Большом зале Петербургской консерватории. Они сопровождались совершенно оглушительной рекламой. Зритель приходил в театр, настроенный к восприятию необыкновенных впечатлений от игры прославленной во всем мире артистки. Зритель уже знал из рекламной артиллерийской подготовки, что выше Сары Бернар,- «великой Сары», как называли ее во Франции,- нет никого в современном драматическом искусстве. Что у нее неповторимый «золотой голос». Что она гастролировала не только в Америке, но даже на Сандвичевых островах. Что она спит не в постели, как все добрые люди, а в гробу, как спят одни покойники, да и то не по своей воле. Что она любит играть мужские роли, уже играет Орленка и Гамлета, и собирается сыграть Мефистофеля. И так далее, и тому подобное.

Из всех витрин на Невском, со страниц всех иллюстрированных журналов смотрело лицо «великой Сары» в разных ролях. Почти на всех портретах у нее был тот же недостаточно широкий разрез глаз и лохматая челка, закрывавшая лоб. В одном журнале был даже напечатан фотоснимок с ее ателье: среди тканей, оружия, рыцарских доспехов, восточных курильниц, цветов, ваз возвышался шатер. Между его завесами, поддерживаемыми головами чудовищ с разинутыми пастями, возлежала на подушках сама «великая Сара» со своей лохматой челкой, очень похожая на сказочную бабу-ягу.

Подготовленный всем этим, зритель шел в Большой зал Консерватории воспринимать чудо. Что же ожидало его?

Все мы помним одного из самых скромных персонажей и «Обломове» - водовоза Антипа. В воскресенье в Обломовке пекли непревзойденный пирог, который ели господа. И последующие дни недели остатки этого пирога, постепенно спускаясь со ступеньки на ступеньку, переходили к разным обитателям господского дома. И, наконец, в самом конце недели одна только черствая горбушка, уже без всякой начинки, доходила до водовоза Антипа, «который, перекрестясь, с треском неустрашимо разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это господский пирог, нежели самым пирогом…» Так сказано у Гончарова. Вероятно, Антип съедал эту горбушку пирога быстро, в несколько минут, и не успевал как следует оценить ее вкус. Однако если бы процесс еды занимал у него столько времени, сколько требуется для просмотра спектакля - три часа! - он бы заметил, что это все-таки не очень вкусно…

Спектакль «Орленок», в котором я видела тогда Сару Бернар, очень напоминал эту черствую горбушку пирога, некогда, возможно, и великолепного. Все в спектакле было типично гастрольное. В дворцовых залах почему-то росли вековые деревья, а в саду виднелся в перспективе не то комод, не то буфет. Во всех кулисах стояли люди, посторонние двору австрийского императора Франца, где происходит действие пьесы, они смотрели спектакль сзади и с боков и были видны зрителю. Правда, зритель знал из газет, что еще в воскресенье этот пирог был очень вкусен, что в сцене смерти Орленка, герцога Рейхштадтского, на Сару Бернар сыпались в ее парижском театре живые фиалки. Антураж знаменитой гастролерши тоже был вполне гастрольный. Впрочем, гастрольным же показался мне ее антураж и позднее, в ее собственном театре в Париже.

Самой Саре Бернар, игравшей тогда в Петербурге Орленка, было уже в то время по официальным данным за 60 лет, а по неофициальным - пожалуй, и под 70. Голос у нее был действительно нежный, но часто она самым настоящим образом по-старушечьи шамкала. Фигура же у нее была удивительная, и в этой роли молодого герцога - юношеская, а не девическая. Она ходила и двигалась, как мальчик, с полной выворотностью колен, с угловатой мальчишеской грацией. В сцене с дедушкой-императором Сара Бернар прыгнула к нему на колени, как веселый козленок. Ее движения и позы были скульптурно-пластичны. Все это должно было укреплять зрителя в уверенности, что черствая горбушка пирога вкусна.

Но это все-таки не было вкусно! Это не волновало, не печалило и не радовало, это почти не заставляло сострадать. Пьеса Ростана, эффектная бонапартистская мелодрама, в великолепном переводе Т.Л.Щепкиной-Куперник в свое время обошла и большинство русских театров тоже. Я видела в ней Л.Б.Яворскую,- она была очаровательно-изящна и юношески-стремительна, хотя, как во всех ролях, очень мешало ее больное горло: юный Орленок говорил голосом пожилого извозчика. Видела я в «Орленке» и А.А.Назимову,- она и не старалась играть эту роль мужественно, и ее женственность не мешала образу. Ведь герцог Рейхштадтский - не орел, а лишь орленок, да еще с крыльями, которые предусмотрительно подрезаны врагами. Вся его трагедия в том, что он не унаследовал ни силы, ни таланта своего отца. Видела я, наконец, в этой роли и молодых актеров-мужчин, и это, кажется мне, было всегда правильнее.

Через несколько лет после этого спектакля я видела Сару Бернар в Париже, в ее собственном театре. Она играла в пьесе Тристана Бернара «Жанна Дорэ». Играла она несчастную мать, сын которой из любви к недостойной женщине совершил убийство, за что и приговорен к смерти. В ночь перед казнью мать - Сара Бернар, подкупив тюремщика, получает на несколько минут свидание с сыном-смертником. В стене, идущей поперек всей сцены, прорезано зарешеченное окошечко, - такие бывают в билетных кассах театров и вокзалов. В окошечке смутно виднеется голова сына-преступника. Но ему сказали, что его ждет женщина, и он взволнованно окликает ее через окошечко именем своей любовницы. Сара Бернар, уже двинувшаяся было к окошечку, к сыну, останавливается. Она стоит, прижавшись спиной к тюремной стене, обратив лицо к зрительному залу. Сын опять повторяет в окошечко имя любовницы,- он уверен, что это она пришла к нему проститься перед казнью. В эти предсмертные часы он так же мало думает о своей матери, как о нем самом давно забыла думать его любовница. «Это ты?» - спрашивает он. И мать, секунду помолчав, отвечает топотом: «Да. Это - я…» «Ты пришла!» - радуется он за решеткой. Зритель почти не видит его, потому что вся сцена идет в полумраке, лишь на Сару Бернар обращен луч света. «Ты любишь меня?» - спрашивает сын. По лицу Сары Бернар проходит судорога душевной муки, и она шепчет - страстно влюбленно, не как мать, а как любовница: «Люблю!» - «Дай мне руку, протяни ее к окошку,- я поцелую!» Сара Бернар протягивает руку к решетке окошечка и, откинув другую по стене, делает кому-то отчаянные знаки: надо скорее кончать свидание, пока сын не догадался. Так, раскинув обе руки, словно распятая на стене, стоит Сара Бернар, и электрический луч освещает ее лицо, по которому катятся слезы. Все это было хорошо придумано и хорошо сыграно. Это была ловкая, хотя и очень не свежая мелодраматическая ситуация, бьющая наверняка, ибо все женщины в зрительном зале - действительные или возможные матери, и все мужчины - чьи-то сыновья. И все-таки это было фальшиво! Для нас, воспитанных на совершенно ином театре, все это была не полная правда, не вся правда, и, значит, все-таки неправда. И луч света, назойливо, нескромно подчеркивавший перед зрителем слезы Сары Бернар, усиливал эту неправду, не давал о ней забыть.

Элеонора Дузе, которую я видела всего один раз, была очень родственна нашим русским актерам, была родная и Комиссаржевской и Орленеву. Сара Бернар была - чужая. Может быть, на заре ее творческого пути, когда она принесла в ложноклассический французский театр несомненные элементы психологического реализма, она была новатором. Но в то время, когда я видела ее в «Орленке» и в «Жанне Дорэ», Сара Бернар была уже у конца своего творческого пути, и ее уже давно обогнали актеры русского театра. Когда М.Н.Ермолова в концерте читала стихотворение «Белое покрывало», со сходной ситуацией святости материнской лжи,- насколько это было благороднее, чище, правдивее слез Сары Бернар, освещенных лучом театрального прожектора!

____________________