Сергей Кузнецов. "Ты просто был". Документальная повесть

Не дай бог, кому испытать, как его дитятю, едва вставшего на ноги, выводят на панель!

Но вновь и вновь на концертах бойкие ведущие объявляют: "А сейчас свои песни для вас споет Андрей Разин". И попробуй его поймать! Все подносится без криминала. Он называет песни своими, но ведь можно это расшифровать и так: песня моя, потому что я ее исполняю, а кто ее написал - одному богу известно.

А иногда концертные объявки еще хлеще: "Эту песню Шатунов посвящает Андрею Разину?" - и в зале раздается, например, "Розовый вечер". Я написал песню, а он ее посвятил... Зашибись! "Розовый вечер" я написал для Саши Прико и только для него. Не думаю, что Шатунов был бы в диком восторге, узнай в свое время, что какой-то нахал проделывает тоже самое с "Белыми розами". "Белые розы"... Вот про эту песню Шатунов, пожалуй, мог бы сказать: пою СВОЮ песню. Она действительно его. Не потому, что им написана. А в том смысле, что впитала в себя и магическую атмосферу оренбургского "инкубатора", и характер "маленького оборвыша", каким был Шатунов в свои тринадцать, впитала все издержки его переходного возраста.

Интересно, помнит ли Юрий Васильевич, как записывалась эта песня?

Записывали мы ее с Юрой в конце 1987 года. А вынашивать эту тему я начал за год до того. По-всякому пробовал: и так, и так, и так... Вариантов было куча, но все - мимо кассы, лажа. Какого-то случая не хватало, чтобы песня сама прорвалась сквозь преграды рационального.

А я в то время уже отработал свое в интернате. Уже хорошо был знаком с Юркой. С другими мальчишками и девчонками. Видел их взаимоотношения, их любовные терзания. Любовь кипела как в итальянских фильмах. То рыдания, то кто-то вены вздумал себе резать: Как-то мода пошла наколки на руках делать, имена любимых. Даже девочки закрывались в своих комнатах, обматывали иглу ниткой, макали в чернила и печатными буквами по живому - самое нежное и дорогое на свете имя...

Меня убивало, что многие педагоги относились ко всем этим любовным вспышкам, как к эпидемиям чумы. А если, о ужас, мальчик с девочкой в бытовке закрылся - значит все, атомный взрыв на подходе, надо ломать двери, бить во все колокола и так далее... Зачем? К чему все это? У детей шло нормальное развитие.

Мальчиков и девочек в интернате разделили, одних поселили на шестом этаже, других -на пятом. Вероятно, думали, что так ребячьи души будут правильней формироваться. А может, с природой решили поспорить, не считаясь с тем, что наносят детям психические травмы.

Но от этих "педагогических мер" влюбленные не перестали тянуться друг к другу, не стали равнодушней.

Однажды я увидел, как с шестого этажа, из обледенелого окна, спускаются свитые в канат, связанные простыни, а юный Дон Жуан вскарабкивается на подоконник, и его намерения не вызывают сомнений. Увидев меня, пацан смылся... Но картинка: худенькая фигурка на белом канате, закрытое окно на девчачьем этаже, заледенелое, сквозь которое видны только легкие цветные пятна - эта картинка разбудила во мне песню.

Я шел домой, и во мне эта песня уже жила. Песня не о любви, не о несчастных подростках, в которых пытаются заглушить ростки естественного чувства. Нет, песня была о чем-то другом, в чем мне самому еще требовалось разобраться...

Немного теплее за стеклом,

Но злые морозы,

Вхожу в эти двери,

Словно в сад июльских цветов.

Я их так хочу согреть теплом.

Но белые розы

У всех на глазах

Я целовать и гладить готов.

Пришел домой. Сел за инструмент. И за пятнадцать минут я эту песню сделал.

Сомнений, справится ли Юра Шатунов с этой песней, у меня не было. Песня сложилась для него. Песня была его. Он тоже страдал от неразумной черствости взрослых, он каждый день видел, как от этого страдают его друзья. Может, и сам зависал, вцепившись в простынный канат, над смертельной пустотой. В конце концов, у него была своя любовь. К счастью, удачная и взаимная. Я уже видел, как чувства к своей девочке помогают Юре работать над песнями. И не сомневался, что Юрина переполненность светлой, пьянящей, как хмель, любовью выплеснется и в "Белых розах".

Я очень быстро сделал "фанеру" (фонограммы в тех условиях давались нелегко, слишком "совершенный" был у меня аппарат!). И пошли мы с Юркой ко мне на работу, - я в то время из интерната перебрался в ДК "Орбита", тоже занимался музыкой, дискоклуб был у нас там.

Я говорю Юрию Васильевичу:

- Ну, давай, дружок...

Мы с ним порепетировали немного. Вроде все гладко идет. И Шатунов такой смирненький... Пай-мальчик прямо... Будто незадолго до этого у нас с ним не было никакой крутой ссоры.

Ссорились мы с ним, надо сказать, часто. Основная причина стычек - заниматься ли Шатунову музыкой или не заниматься. Он не хотел, ужасно не хотел. И мне приходилось быть жестоким. (Хотя даже в самых сокрушительных скандалах я не позволял себе того, что Шатунов потом сделал в отношении меня. И мне, и ему - бог судья...)

А скандал, который случился незадолго перед записью "Белых роз", был, можно сказать, традиционным для нас. Шатунов заупрямился:

- Кузя, не хочу репетировать. Там наши в хоккей гоняют. Я к ним...

Я - уговаривать:

- Надо. Давай еще немного... Новый год скоро. Надо поработать, подготовиться к дискотеке.

Он удила закусил:

- Сказал, не буду. Я играть пошел...

Тогда я взорвался:

- Уходи! И больше сюда не приходи! Ты мне не нужен! Начну с Серковым репетировать.

И тут неприступный Юрий Васильевич сел в уголок и - слезы в три ручья... И такая беззащитность в его позе, такая обида в глазах, такое моментальное одиночество во всем нескладном по-подростковому облике, что мне стало не по себе. Вот так же, наверняка, забивался он в угол, когда, малышом еще, обижали его старшие интернатские ребята. Забивался в угол, лил беззвучные слезы, никого не рассчитывая этими слезами пронять. И думал о том, что никому нет дела до его горя, что никому он не нужен.