Альманах Felis №002: Лики Войны

Панкратов проводил Зайку до самых дверей и, пожалуй, мог бы набиться в гости, не будь достаточно скромен в отсутствие мужской братии. Во всяком случае, Зайка его умоляющие взгляды проигнорировала.

Дальше – что ж? Человек пришёл из школы. Устал. Хочет есть. Закрылась за спиной входная дверь, отделяющая Зайку от внешнего мира, и Зайка наконец-то может расслабиться. Сбросить рюкзак. Скинуть сапоги и куртку. Потянуться. Промяться. О-о-ох!

Из кухни тянулся вкусный аромат. Бабушка рассеянно откликнулась на Зайкин приход, позванивая посудой. Войдя в кухню, Зайка небрежно кинула на стол классную фотографию. Бабушка тут же подхватила её: «Ну, что ж ты так? Повежливее надо. Это ж память. История». Да Зайка и не возражала. Память – так память. И, правда, может, вспомнишь когда. Когда это ещё будет. Чего об этом думать?

 Они уже сидели за столом. Зайка жадно черпала ложкой суп. Бабушка добродушно разглядывала фотографию. Время от времени подёргивала Зайку: «А вот это кто? А это кто ж такой? А вот – что за девочка? А тут что за мальчик?». Зайка отвечала с набитым ртом. Постепенно жизненные соки наполнили её растущий организм. Кровь радостно заструилась по жилам. Настроение улучшилось. А там и мысли пошли всё благодушные, умиротворённые. Зайка полусонно слушала бабушкино воркование и смежала веки. Фотография больше не раздражала. Наоборот. Вызывала чувство удовлетворения. Вот. Фотография. Ещё одна. История. Можно сравнить с «первочковой». Явно – рывок.

Да и умиляет он, взгляд в прошлое. Всё-таки, детство – оно такое щемящее! В детстве – всегда хорошо. Какое бы оно ни было: голодное, холодное. А уж такое, как у Зайки-то – с мамой-папой-бабушкой, да когда так любят! – это ж… Одно слово – детство! Нет большего счастья!

А бабушка всё приговаривала, крутя фотографию:

– Ишь, девчонка-то… теснит подружек. Вперёд рвётся. Задиристая, поди? Палец в рот не клади?

– Это Фролова, бабуль, – неразборчиво бормотнула разморенная Зайка.

– А вот мальчишка,– залюбовалась бабушка,– лихо-ой! Вон дружка – за плечи. Другого притиснул. А этот зубы скалит. А вон озорные. Сцепились!

– Это Бусаров с Останиным, – очнулась, наконец, Зайка и решительно забрала фотографию, – да не разглядывай ты их! Изображают невесть чего. Смотреть противно!

Бабушка примирительно проговорила:

– Ну, что ж? Мальчишки. Им же надо похорохориться, себя-то показать. Это ж в них дух бунтарский бьёт. Без него и мальчишки нет. Пройдёт потом! Остепенятся! Солидные, умные будут. Вот увидишь.

– Да? – с некоторым любопытством обронила Зайка. Подумав, спросила: "И в каком же возрасте?".

– Ну, не скоро, – степенно согласилась бабушка, – повзрослеть – время нужно. Кто как. Один – раньше. Другой – позже. Да ты время-то не торопи. Вот сейчас вешним денькам порадуйся. Деньки-то эти – пусть незрелые они, а светлые. Молодые.

Зайка соглашалась: перспектива когда-нибудь превратиться в бабушку, пусть даже такую славную, как у неё, Зайку, хоть не пугала, но и не радовала. Конечно, быть молодым – лучше. Хотя и старым быть – тоже со стороны ничего: это ж авторитетно, основательно, серьёзно. Мудро, наконец! Уважают тебя, считаются с тобой, спрашивают, советуются, место уступают. С почтением произносят: «А! Это Ирина Петровна разрешила? Тогда конечно».

Зайка задумалась. Представила себя бабушкой. Аккуратной и доброжелательной старушкой. С седыми, забранными в пучок волосами, со множеством морщинок на лице. В сером клетчатом платье – длинном и широком, но чистом, отутюженном, с кружевным воротничком. И пахнуть от неё будет свежим отглаженным бельём, сдобными плюшками с ванилью, или старыми книгами, тем особым запахом, который витает в воздухе, когда раскрываешь какой-нибудь домашний заслуженный фолиант времён бабушкиного детства. А то и духами. Терпкими, тяжёлыми, солидными – бабушкиными. Сразу носом чувствуешь – очень значительный человек.

Зайке всё это понравилось. Пожалуй – подумала она – у старости есть свои преимущества. Разве может легкомысленное детство быть таким респектабельным, таким весомым. А столько знаний! Столько умений! Нам, молодым, ещё всему учиться и учиться! А старость всё уже знает и умеет. Только к делу применяй!

От этого открытия её отвлекла сама же бабушка.

– Ну-ка, – сказала, – принеси наш Общий альбом, мы с тобой фотографию сразу туда, в Историю, и приклеим. Пусть у нас всё по порядку будет.

Общий альбом да История – вполне устоявшиеся понятия в семье. Зайка знала, что фотографии любительские, дружеские, развлекательные и тому подобные хранятся в разных весёлых альбомах, с цветными обложками, с картинками, с остротами и стихами, в которых изощрялись домашние в хорошие минуты. Зайка с мамой, например, после лета оформили такой разудалый, искрящийся радостью альбом: фото зайкиных каникул и отпуска родителей в букетах и куплетах. О мастерстве исполнения – это судить потомкам (Зайка часто пыталась их представить себе – этих потомков – но всегда получались туманные силуэты – чужие и безликие). Но вот что в этих куплетах-букетах сохранился яркий неподдельный праздник – в этом Зайка не сомневалась. Как грустно, как плохое настроение, как неприятности какие – открывай летний альбом и вспоминай золотые деньки. И знай – что эти – не последние. И – представьте – отличное средство! Зайка сколько раз им спасалась!

Зайка деловито прошлёпала мягкими пушистыми тапками с розовыми помпонами по ковру гостиной и открыла створку углового стеклянного шкафа. Разноцветные альбомы трогать не стала, а вызволила из книжной тесноты чёрный, допотопный, тиснёной кожи здоровенный альбомище – Историю – и в двух руках, слегка пыхтя от напряжения, притащила на кухню бабушке.

– А… ну, давай… давай его сюда,– неторопливо проговорила та, – давай-ка… о! дело к концу у альбома! Последний лист остался! А когда-то казалось – конца ему не будет! Ты посмотри, до чего толстый-то! Тогда таких и не выпускали! Особенный! Юбилейный! Я тогда, как ты, была. Папе моему сотрудники подарили! Мастеру его какому-то серьёзному заказали… я уж всего не помню – а помню, как вручали! Отец расчувствовался! Уж на что крепкий человек был… три войны, две революции… а тут – смотрю – у папы моего слеза по щеке бежит. Он – добрый был человек. Твёрдый, сильный – а добрый! А уж как его в МАГЭСе ценили-уважали!

Под бабушкин говорок Зайка отлистнула тонкую туманную бумагу с последней страницы и положила сверху фотографию. Этот альбом был официальный, торжественный – альбом результатов, достижений и трудового энтузиазма. Все фото принципиально массовые – так уж от прадедушки пошло, никаких тут фривольностей, служебная тематика, коллективные снимки. МАГЭС, война, восстановление хозяйства, школьные массовки. Школа – это тоже дело государственное, как с ранних лет объясняли Зайке. И Зайка посему удостоена была чести изредка подклеивать фото своего класса в прадедушкин альбом как наследница и продолжательница его трудовых свершений.

Зайка знала прадедушку по фотографиям. Не только официальным, но и домашним, из других альбомов. Тогда не приняты были букеты-куплеты. Только надписи. Чёрные, строгие – точно люди все были из металла и признавали только чёткие линии и точные науки. Металлургия, электрификация, оборона – и ожидание войны. Война была неотвратима. О ней знали, её ждали, в ней не сомневались. К ней готовились. На неё шли, по призыву и добровольцами. С неё не возвращались. Бабушкин папа – не вернулся. Прадеда Зайке было ужасно жалко. Но смерть его воспринималась как что-то обычное: оттуда вообще мало кто вернулся.

Повертев в руках линейку, Зая отметила точки приклеивания на листе знаменательного альбома и вздохнула:

– Бабуль… а ведь у нас теперь уже такого не будет…

Бабушка обронила примирительно, по-будничному:

– Ну, что ж, не будет. Другой заведём.

– Другой – не тот, – загрустила Зайка.

– Не тот, – согласилась бабушка, – но ничего не поделаешь: жизнь не остановишь.

Зайка осторожно приклеила классную фотографию. Полюбовалась на труды. Потом поморщилась: