Журнал «Вокруг Света» №10 за 1976 год

Печниковски черепенники рады лбы разбить, кланявшись (да пола-то не достанут).

Ну, взошли на стружок; черепенной товар погрузили: расписные, обливные кринки-молочники, жарюхи, латки, цветочники, роговики, рукомойники двуносые; квашни тоже, конешно, были — на корме. Игрушек глиняных — бабы да ребята налепили, — две корзины. Таврило Шабунин на корзину садится; черепенники и сказать боятся — подавишь, мол, утиц да коников глиняных! Только соломку ему подстилают.

— Что, мол, мне да Николе-угоднику только и веруете? Али другие корабельщики Николе мало свечек ставят? — Таврило величается.

— Твоя молитва, Таврило Офонасьич, слышнее!

Не знают черепенники, как угодить лоцману: славутный, хоть и молодой! Высокий; от речного ветра с лица — как выговская горячая медь (Имеется в виду популярное в прошлом на всем Севере художественное медное литье.) ; борода кудрява. Черепенники все кости мелкой, от холодной глины да от сидячей художной работы груди впалые... только глаза ровно девичьи! Лоцман к похвальбе приохотился. Ему похвальба дороже похвалы: «Я — ста, да мы — ста... Все равны бобры, один я соболек!» Черепенники-то уже запереглядывались, а все — «так, так!».

...То и вышло! Такали-такали, да каменищо и протакали! Затрещало дно; кокоры — носова да кормова — отскочили, набои рассыпались! Только соломка по воде поплыла да корзины. Мало времени прошло — головы высунулись: Таврило Шабунин — здоровенной мущина! — черепенников за ворот хватат, на берег кидат. Сам в воде стоит:

— Эва, сила-то во мне!

— Не поделом хвастался — ан в порогах и хрястнулся, — черепенники говорят. — Выходи — бить будем...

Уж конечно... загнули салазки, положили со щеки на щеку...

...Думал: забыто дело; седатой стал, сын возрос. Они вдвоем челон ладили; Таврило осерчал:

— Кокору-то, кокору неладно вытесал! Вот уж неудалой ты, Степка, лесина стоеросова!

— Да ведь мне-ка ума не нать: не с горшкама и ездить...

Подъезжающая Катерина

Это не реклама, а факт: подъезжающая Катерина (вот, слыхал? — царица была, Катериной звали — при ней тракт построили от Питера к Каргополю и дале к Белому морю) от Каргополя возвернулась в Питер, хоть больно хотелось ей до Архангельска прокатиться! А что возвернулась? Да сказали ей сопровождающие генералы: «Пожар, пожар страшной в Каргополи». И в книгах так написано. Напраслина. Это солдат Млюнко трубку курил — курильщик был до отчаянности!

Солдат этот был поляк, в Каргополь сосланный... Он, видишь, провинился: стоял во дворце у Екатерини, в той горнице, где царицына кровать. Стоял-стоял; скушно, конечно: он трубочку-то и набил, а набивши, закурил. Оглянулся — никого нету! Он — бух в пух; на подушки прилег, ружье тут же прислонил; полеживает, о солдатской жизни думает. Царица по сеням затопотала, ее генерал одноглазой с лучинкой препровождает. Покуда они в сенях-то колготились да баловались, Млюнко вскочил, ружье схватил, трубку за пазуху (в штанах-то карманов не делали, не как теперь! Старая еще форма была). Царица с генералом взошла в горницу — табачного духу не чуют, потому — во дворце и так до ужасти накурено. Не табачному духу — сукну паленому генерал изумился: казенное добро горит! Солдат ногами перебирает — жжется, известно!

— Что такое, почему горишь, палишь амуницию? — генерал одноглазой спрашивает. Солдат Млюнко был на розмысл скорый, рапортует: «Так што — от женской царицыной красоты во мне происходит жжение и порча казенной амуниции!»

Генерал глаз выпучил до невозможности, рот круглит, хочет солдата на абвахту послать. А царица от радости сама не своя: лестно, что ее красота такое действие оказывает.

— Отпустить этого солдата со службы и женить! И никакой чтобы ему обиды! — Ножкой, знаешь, затопала.

Как же, отпустит генерал! Прямо наперекор сделал: в каргопольский гарнизон сослал Млюнка! Куда подале, мол... Гораздо осердился. Служит Млюнко в гарнизоне каргопольском, горя не знает; уж и жена у него — Катей звали; домом зажил — был на возрасте своих лет. Было: амуничку скинувши, сажает репу в огороде (красная была у нас репа). Тут городской голова — чин такой, — в калитку пялится. За ним стадом — командеры гарнизонные.

— Чего, Млюнко! Ведь ты во дворце службу нес, можешь обсказать, какая у государыни повадка и прочее...

— А на што вам, гарнизонные командеры, знать про ейный ндрав?! — Млюнко избочился, басит, ус крутит.

— Новый тракт от Питера до Архангельска строют — слыхал? Дак вот, не наедет ли ейное величество в Каргополь! На юг до Черного моря угреблась, не кинется ли к Белому?

— Известно! У ей ндрав, чтобы мущина был собой видной, здоровой, чтобы голос имел зычный...

— Колокольню ладим выстроить...

— Надо высокую и чтобы с огромным колоколом!

— А какой она веры?

— Немецкой! Крест нать не восьмиконечный, православный, а четырехконечный, католицкий. (На гайтане (Гайтан — шнурок для нательного креста.) крест вытянул, командерам тычет.)

— Раз ейна вера набекрень, неверная, то и крест надо становить не с запада на восток, а с севера на юг! Опять же крест встречь ей будет, подъезжающей императрице; то и ладно! — Гарнизонные командеры мозгуют.

...Катерина по тракту катится, а генерал, который ейный хахаль, — вот, одноглазой! али забыл? — конишку плетью охаживает, спереди летит. Командеры каргопольские в глубокую канаву во фрунт встали (чтоб генералу угодить, стоя во фрунт поклониться). Одноглазой умилился: «Как вы догадались, хорошо колокольню поставили? Сами встали низко — не кланяетесь, а в ногах?»

— Есть у нас солдат; он нам обсказал царицын ндрав, ее неверную веру и твой генеральский гнев.

— Который солдат?

— Млюнко-поляк; он во дворце службу нес, дело знает — эвон, который на чуруне (Чурун — песок.) сидит!

Генерал голову поднял — видит: Млюнко сидит выше генерала на куче песка (канаву-то для командеров он копал! И лопата тут же!) — покуриват.

— Смирно! — Бедной-то генерал надсадился, как крикнул.

Млюнко встал на чурун; генерал глянул на него — шляпа с перьями — обземь, брильянты взгремели.

— Что, солдат Млюнко, есть в тебе пылание и жжение к Екатерине? — генерал опасается.

— Дак ведь я не шибко старый; обидный вопрос, вашество!

Генерал на коня вскочил, утянулся скорым скоком.

— Так что, ваше величество, в Каргополе пылание и гибель, пожар до неба! Никак нельзя дале ехать! — Он царицу улещивает-уговаривает; сам возницу ногой упнул: поворачивай!

Так и не бывала Катерина в Каргополе. А колокольня и ноне стоит. Высокая, белая, гвардейского роста. И крест на юг зрит...

Говорю — это не реклама, а факт! А не веришь — пойди к коренному каргополу Млюнкову, про своего прадеда-солдата он дородно обсказывает. Я от него слыхал.

Виктор Пулькин

«Трех змей — на угловой столик!»

Лет сто тому назад бедный, но предприимчивый молодой человек по имени Адмирал Нельсон открыл в столице Ямайки Кингстоне небольшой ресторан. Собственно говоря, слово «ресторан» подходило к сколоченной из досок грязноватой харчевне не больше, чем имя Адмирал Нельсон — хозяину харчевни, потомку раба. Но Адмирал и не рассчитывал на фешенебельную публику: основную его клиентуру составляли такие же неимущие негры — грузчики, носильщики, портовые бродяги. И ассортимент был не ахти какой: одно-два рыбных блюда, маниоковые лепешки, суп из удава.

Суп этот особенно удавался Нельсону, спрос на него был велик — пришлось даже нанять человека для отлова удавов и доставки их на кухню. Через некоторое время Адмирал снял для своего заведения помещение получше. У плиты теперь, кроме матери и жены, хозяйничало еще несколько кухарок. А в ресторане подавали десятка два блюд из удава.