Всемирный следопыт, 1930 № 10-11

II. Песцовая Смерть говорит странные вещи

— День такой работы, и упряжки больше не встанут.

Забрызганные грязью, вымокшие, собаки имели чрезвычайно измученный вид. Как только Норд и Песцовая Смерть бросили в раскисший придорожный снег хореи, обе упряжки сразу бессильно легли в навозную грязь.

— Видишь, — зажигая трубку, указал глазом Песцовая Смерть.

— Что же делать?

— Надо ехать по насту. Иначе вечером собаки лягут, и их больше не удастся поднять. Тогда не помогут уж никакие хореи. Хоть сотни хореев сломай об их черепа и спины. Сегодня они идут уже только по инерции.

— Хорошо, — садись на нарту, — устало произнес Норд. — Хорошо, поедем по насту. Но мы, дорогой мечтатель, не на Новой Земле, не в снежных пустынях крайнего Севера. Мы находимся на пятьдесят девятом градусе густо населенной местности. Посмотри…

Рука Норда, скрытая в броню неуклюжей тюленьей рукавицы, очертила полукруг параллельно земле.

И везде, куда ни взглянул по краям полукруга Песцовая Смерть, были — в ложбинах, в тени перелесков, на речных бугровинах — разомлевшие под ярким весенним солнцем бревенчатые избы деревень.

— Поля — путь, который ты предлагаешь, — как шахматная доска перегорожен жердяными изгородями.

— И что же, — упорно повторил Песцовая Смерть. — Через невысокие изгороди будем перетаскивать собак и нарты. Высокие — ломать.

Норд недоуменно расширил глаза.

— Но это же будет дьявольски тяжелый труд, — воскликнул он, окидывая взором ослепительно сверкающие пласты наста, лежавшие в впадинах между лиловых перелесков. — Дьявольски тяжелый труд!

— Для нас — да, для собак — нет.

Этот аргумент победил скептицизм Норда. Он уступчиво махнул рукой в огромной серебристой рукавице.

— Если для собак легче — поедем.

— Пырч!

На тела растянувшихся в бурой жиже собак снова обрушились хореи..

— Пырч! Полярный!

— Нерон!

— Вайгач!

— Евнух!

— Пы-ы-ы-р-рч!

Первый день и половину второго собаки бежали по насту с завидной резвостью. Хвосты упряжных собак — вернейшие барометры собачьего душевного равновесия — загибались отвесно вверх. Поглядывая на них, каюры были довольны своим решением. Ровный, крупный бег упряжек пожирал километр за километром. Собакам не представляло никакого труда тащить нарты. Псы бежали без всякого усилия, как налегке.

Если бы не изгороди, езда по сверкающему от солнца насту была бы восхитительной увеселительной прогулкой. Изгороди, возникавшие через каждые четверть часа, с’едали всю ее беззаботность. Несколько минут стремительного, не задерживаемого ничем бега — и перед нартами возникали жердяные прясла. Тогда Песцовая Смерть и Норд отыскивали наиболее занесенные снегом места, перетаскивали через них упряжки и перекидывали нарты.

Такой трудный, но бодрый «кросс-коунтри» продолжался до середины следующего дня. Во второй половине его стрелки собачьих барометров опустились измученно книзу.

Через два с небольшим часа после этого Норд заметил на снегу кровяные следы.

III. Юбилей трех миллионов собачьих шагов

— Голое мясо. В этом нет ничего удивительного, Норд, — сказал Песцовая Смерть. — Каждая из этих лап, — вновь нагнувшись, он потряс лапу Евнуха, — сделала три миллиона шагов. Три мил-ли-о-на! Считай. Тысяча сто километров. Помножь на метры. Раздели на шаги. Три миллиона шагов! И каких шагов, шагов с потом и кровью.

— Что они видели? — кивнул он в сторону упряжек. — Пургу плюс буран. Буран плюс пургу. Пургу плюс снеговую слякоть, навозную жижу и высохшую землю. А после всего этого проклятый наст. Три миллиона шагов по такой дороге! Это не плохо. Совсем не плохо!

Проклятый наст! Оледеневшую грубую кору его солнце высосало, как ребенок сахар, и наст стал шершавее наждачной бумаги. Ледяные бугорки его напильниками стачивали подошвы собачьих ног.

Жалобно повизгивая, Евнух лизал саднившие лапы. Тем же занимались все остальные собаки.

— Ха! Три миллиона собачьих шагов. — Это оригинальная мысль сморщила заскорузлое от весенних ветров лицо Норда в улыбку. — Песцовая Смерть, мы устроим в честь трех миллионов собачьих шагов юбилей. Это будет экзотический юбилей. Такой празднуют немногие.

Песцовая Смерть молча стал отвязывать привязанный к его нарте огромный кусок мяса.

— Так и быть: по случаю юбилея нарушим священнейшее из священных правил каюра. Накормим среди дня собак.

Норд принялся за раздувшие костра в сплетениях корневища огромной ели.

Позабыв про ободранные лапы, собаки, привстав, горящими глазами следили за всеми движениями Песцовой Смерти, рубившего на снегу топором мясо.

Наиболее нетерпеливые рвались вперед из постромок, но сразу отскакивали назад, взвизгнув. Песцовая Смерть, рубя мясо, успевал между ударами топора огревать нарушителей дисциплины тюрмалкой хорея по носу.

— Эй вы, юбиляры, — насмешливо урезонивал он обиженно нывших потерпевших. — Дьявольский скот. Терпите, ребята, терпите. Внеочередная вам награда. Не меня, Норда благодарите, — завуалированно ехидничал он. — Он добрый. Посмотрим только, как он на вас, сытых, поедет.

— Будет тебе, Песцовая Смерть, — отозвался, кашляя, Норд. Едкий дым костра доверху наполнял его легкие. — Раздавай собакам мясо.

Кинув каждой собаке по куску мяса, Песцовая Смерть пошел к костру.

Взяв дымящийся стакан кофе, Норд с нарочитой торжественностью в жестах и голосе произнес высокопарный тост:

— Пью это благовонное мокко за здоровье мохнатых спутников. Пью за их изодранные, саднящие лапы. За мужество, с которым они проделали путь от Архангельска до этого костра. Короче— пью за здоровье трех миллионов собачьих шагов, сделанных в пургу, снежную слякоть, по из’еденным полыньями рекам, голой земле и предательскому насту.

— Пьем!

Стаканы дымящегося кофе были проглочены залпом. Затем оба каюра принялись за разбрасывающие кипящие брызги жира консервы.

С упряжками после кормежки, как и следовало ожидать, вышел грандиозный скандал. Переваривавшие в сытой неге пищу собаки не желали итти вперед по обжигавшему их лапы насту. Только к концу получаса, когда крики каюров достигли предельной ярости, упряжки сделали три миллиона первый шаг.

Этот шаг снова обагрил наст кровью. Кровавые капельки, моментально застывающие на зернистом снегу, отметили весь дальнейший путь упряжки.

— Пырч!

— Хау!

— Де!

Упряжки продолжали рейд в громыхавшую в четырехстах километрах под лазурным апрельским солнцем Москву.

IV Горбун с головой ящерицы

Ранним утром метельного февральского дня на углу Поморской стоял горбун в рваном оленьем совике.

— «Пра-а-а-вда Си-и-и-ве-ра!» Га-а-а-зе-е-е-та! — монотонно кричал он скрипучим голосом. — «Пра-а-а-вда Си-и-и-ве-ра!»

Голова горбуна была странной формы. Продолговатая, она была приплюснута сверху, как у ящерицы. Глаза изумрудные, с серой сеткой. Большой немигающий зрачок. Тонкие лягушечьи губы. Движения резкие и угловатые.

С висевшего над домами серой невыбеленной холстиной неба неслись густые хлопья лебяжьего пуха. Несколько минут — и бурый совик горбуна превращался в роскошную песцовую шубу. Попавший. в дыры совика снег, тая, вызывал межую лихорадочную дрожь, и горбун часто встряхивался по-собачьи всем телом.

Поморская и пересекающий ее трехкилометровый проспект Павлина были еще пустынны. Лишь изредка на них внезапно возникали и так же внезапно исчезали в колыхающейся снежной стене редкие фигуры прохожих.

Появление каждого из них вызывало у горбуна скрипучий монотонный вопль:

— «Пра-а-а-вда Си-и-и-вера!» Г-а-а-зет!

Вопль возникал сам собой, рефлексивно, без всякого приказа со стороны мозга, и был холодным и безрадостным, как крик заводной куклы.

…С набережной Северной Двины от «Интернэйшонэль Сименс клуб» вышел гигант в малице и оленьих расшитых пимах. Он шел крупным размашистым шагом искусного лыжника.