Клуб любителей фантастики 1963-64

— Нет, — решительно сказал он, — все равно я никогда не соглашусь, уважаемая, признать вас за разумное существо.

— Вы уже признали. Вы называете меня на «вы», вставляете слово «уважаемая». Почему бы вам не сказать мне так: «Заткнись, ржавая консервная банка!»

— Но я… я никогда не употребляю таких выражений. Зачем же я буду вас оскорблять?

— Ну вот, видите. Ах, профессор Леонид Александрович Бурый, если бы вы знали, как я натерпелась от грубостей этих мальчишек! Они всем недовольны, они целыми днями копаются в моей схеме, а оскорбления даже мне нелегко сосчитать. «Консервная банка», «рундук со старым железом», «чертова перечница» — это еще самое вежливое.

— И вы не обижаетесь?

— Нет, я не умею обижаться. Эмоции в меня не вложены.

— Ага! — торжествующе вскочил со стула профессор. — Я же говорил, «то у них нет и не может быть эмоций. Слышите, Красовский, сама ваша любимая кибернетика это признает!

— Не смейтесь надо мной. Если бы вы знали, как тяжело понимать, что у тебя нет эмоций! — неожиданно сказала машина. — Ведь я прочла много книг, помню их от заголовка до цены, но я никогда не смогу понять, что такое прелесть соловьиного пения, я никогда не увижу не только «кочующие караваны в пространство брошенных светил», Михаил Юрьевич Лермонтов, собрание сочинений, издательство Академии наук СССР, ныне просто «Наука», том второй, страница пятьсот четвертая, но даже и простой звезды никогда не увижу…

Профессор вдруг с ужасом подумал, что он, горожанин, сызмальства занятый решением важных научных проблем, тоже никогда не слышал соловьиного пения, ни разу не видел на небе ни одной планеты, а из созвездий знал только Большую Медведицу и смутно помнил, что каким-то образом по ней определяют север.

— Надеюсь, что я не обидел вас? — мягче, чем бы ему хотелось, осведомился он у своей партнерши.

— Нисколько. Но вы делаете одну логическую ошибку. Нарушая закон достаточного основания, вы лишаете свои рассуждения необходимого фундамента…

Профессор вспомнил недавний разговор с Владимиром и улыбнулся. Вот, оказывается, откуда набралась она уму-разуму. А может быть, это он у нее позаимствовал?

— Если во мне нет эмоций, — продолжала тем временем машина, — то это не значит, что их вообще не может быть в электронном мозгу.

— Значит, по-вашему, может быть создан электронный мозг, который будет таким же гениальным, как Пушкин, как Лев Толстой, как Рахманинов, — профессор начал горячиться. — Это вы утверждаете, милостивый государь, виноват, милостивая государыня? Вы, конечно, такой же фанатик, как и все кибернетики. Простите, кому это я говорю? Я не верю в вас. Это все ловко подстроенная шутка. В противном случае, как вы меня узнали? У вас и органов зрения-то нет. Ага, попались! Нуте-с, ответьте-ка мне на этот вопрос!

— Нет ничего проще, профессор Леонид Александрович Бурый. Утром, когда программисты читали вашу статью, Владимир Иванович Новиков сказал, что вы старый друг его отца, и упомянул ваше имя и отчество. Когда он привел вас и назвал по имени-отчеству, мне не трудно было сделать умозаключение, что это вы пришли.

— Действительно, очень просто, но…

— А органы зрения у меня есть, — сочла нужным вставить машина, — только они сейчас в ремонте.

— Так, значит, они читали мою статью? И как они ее оценили, вы не можете мне сказать?

— Я могу абсолютно точно, ведь я для того и создана, чтобы снабжать людей информацией. Они долго хохотали, а потом свои впечатления резюмировали таким образом: «И зачем этому старому ослу, который ни черта не понимает в том, о чем берется рассуждать, предоставляют газетную площадь? Неужели нельзя использовать ее более рационально?» Именно так они и сказали.

— Благодарю вас, — пробормотал побагровевший профессор.

Конечно, от этих кибернетиков он ничего хорошего не ждал, но называть его старым ослом… «Хорошо еще, что эта машина, наверно, не все понимает, что говорит. А может быть, все понимает? Тогда мне нанесено публичное оскорбление. Публичное? Почему публичное? Я ее, что ли, за публику считаю? О боже, кажется, я совсем запутался».

— Если у вас нет больше сомнений в подлинности моего существования, то я могу ответить на ваш вопрос об Александре Сергеевиче Пушкине и Сергее Васильевиче Рахманинове. Писать так же, как писал Александр Сергеевич Пушкин, в буквальном смысле слова «так же», то есть, иными словами, пародировать его стиль, машину научить можно. Но быть самостоятельными гениями, может быть, мы никогда и не сможем. Ведь гений — это наименее вероятностное состояние психики, наиболее резкое и редкое нарушение закона энтропии, это такие тонкие и причудливые связи между нервными клетками, что, видимо, запрограммировать нас на воссоздание аналогичного механизма будет чрезвычайно сложно, а может быть, и невозможно…

В фразе, сказанной машиной, профессор понял не все, но суть уловил и обрадовался, так как машина снова подтвердила его концепцию.

— Но это не значит, — продолжала машина, — что мы уже сейчас не в состоянии сотворить ничего толкового. Вы, например, как я поняла из чтения вашей статьи, изучаете русского языка стилистику.

— Вы правы, хотя вы и нарушили эту самую стилистику.

— Извините меня. Не можете ли вы очень кратко изложить суть своих научных трудов? Много ли их у вас?

— Моих трудов? Пожалуйста. Около пятидесяти, не считая трех больших книг. Я считаюсь специалистом по стилю Льва Толстого. Кроме того, я изучаю особенности русского хореического стихосложения…

«Не выглядит ли это хвастовством? — подумал профессор и даже покраснел. — Перед кем?»

— Сколько времени вам понадобилось, — продолжала допрашивать машина, — на изучение особенностей стиля Льва Николаевича Толстого?

— Восемь лет, — подумав, честно ответил Леонид Александрович.

— Вы могли бы провести восемь лет значительно плодотворнее, я бы сделала эту работу за один день. Вы и теперь будете отказываться признавать меня разумным существам?

— Да, да, отказываюсь! — закричал профессор. — Вы забываетесь, милая…

— Я никогда и ничего не забываю. Но мы возвращаемся на исходные пози… — начала машина и вдруг замолчала.

Дверь в зал отворилась, и вошел с извинениями Владимир. Профессор, тяжело дыша, протирал носовым платком очки.

Володя с подозрением глянул на него и спросил:

— Леонид Александрович, скажите, здесь за мое отсутствие ничего не произошло?

— Что вы хотите сказать? — вздрогнул профессор. Ему вдруг показалось, что машина смотрит на него умоляющим взглядом своих зеленых глаз и просит не выдавать ее.

— Да знаете, моя красавица иногда начинает выкидывать коники. Мы ее потихоньку учим разговаривать, но она, кажется, становится слишком болтливой. Придется добавить парочку сдерживающих контуров. Давайте, я вам ее продемонстрирую.

— Нет, нет! — вскочил со стула профессор. — Извините меня, я должен идти, я должен идти, как-нибудь в другой раз.

— До следующей встречи! — это сказал не Володя, но профессор не смог бы ответить, раздались ли эти слова в действительности или только в его воображении. Он шел скорым шагом, так глубоко задумавшись, что гардеробщице пришлось ловить его в дверях, чтобы накинуть пальто и шапку.

А Володя, усаживаясь за пульт и раскладывая какие-то бумаги, вдруг громко захохотал.

Йозеф Несвадба

ГНЕВНОЕ СОЛНЦЕ

Техника — молодёжи № 8, 1964

Рис. Р. Авотина

Чехословакия

Светает. Тени расходятся, предметы вокруг меня становятся цветными или голубовато-белыми — восходит Смерть. Через несколько часов это восходящее светило вспыхнет белым сиянием, увеличится в небе многократно, зальет небосвод расплавленной ртутью, высушит поверхность планеты, сожжет все вокруг и сольется со своими раскаленными спутниками в одну гигантскую пылающую массу.