Поединок (СИ)

Убогий розовый мир... Что там, в нем, хорошего? Прогулки под луной? Это пошло. Цветы к ногам? Мертвые цветы, уже убитые. Как это розово: подарить девушке букет трупов... Серенады? Она ненавидела кошек и одну даже однажды бросила в пруд, когда та уж слишком сильно выла под дверями кухни. Признания в любви? Глупые, пустые слова, потому что то, что произнесено, уже мертво.

И это любовь? Глупо и пусто, как в желудке голодного дракона. И она никогда об этом не мечтала. Страсть — вот что стоило всего. Она не розовая, она красная. Мраморно-красная... И страсть — это любовь ее мира, это любовь ее души. Когда мир как вспышка, когда чувства как огонь, который разгорается, тухнет, опять разгорается... Когда это борьба, когда это боль, когда это споры, суженные глаза, ярость — а потом вспышка... Вспышка страсти — богини любви...

Этого не было в ее жизни, потому что она всегда была вынуждена жить в этом убогом розовом мире. Цветы, стихи, признания — она проходила мимо, даже не удостоив взглядом. Наверное, поэтому ее за глаза звали «мраморной куклой»...

Ей нет двадцати двух, но за ее плечами — лишь убогий розовый мир и разочарование. И кровь — та кровь, что она пыталась обратить в страсть. Она никогда не раскаивалась ни в чем, потому что все делала так, как считала нужным. Каждый свой шаг она делала обдуманно и взвешенно. Она никогда не ошибалась, разве что это были ошибки других. Например, ее братьев-неудачников...

Она отвела взгляд от зеркала и посмотрела на свои ладони, на которых уже не заживали следы от ногтей. На этих руках была кровь, но это вызывало лишь холодную улыбку. Что такого ужасного она сделала? Ужасного в розовом мире, где есть только глупые розовые чувства... В ее мире — мире живом, мире страсти — все казалось приемлемым...

Сколько она себя помнила, она сражалась — за этот мир, за каждого человека, кто был не таким, как все остальные... За холод, за ярость, за настоящее, живое... Она сражалась за страсть жить, и никакая кровь на ее руках никогда не изменит этого ее желания. Она сражалась за себя и за других, их было мало... И всех поглотил убогий мир, который она презирала. Но она не могла с этим смириться, по крайней мере, с тем, что он тоже принял розовый мир.

Он был единственным из тех, кого она знала, кто тоже любил страсть, только у него это была ледяная страсть. Холод, лед, презрение... Он был ее отражением, пока его не забрали в розовый мир.

Почему? Почему он поддался?

На этот вопрос она никогда не получала ответа. Да и не спрашивала. Он не был слаб, чтобы слепо следовать за кем-то, он не был марионеткой, он был слишком силен и слишком самодостаточен, чтобы не нуждаться в розовых людях.

Сначала она думала, что в нем что-то сломали, что-то разбили, но после, глядя на него, она поняла, что наоборот — что-то склеили, что не должно было быть склеенным. И тогда она попыталась ломать — ломать обратно, чтобы вернуть его в мир страсти, в живой мир. Но чем больше она боролась за него, тем сильнее он уходил в убогий, чуждый им ранее мир.

И она не в силах была его вернуть, потому что в нем на смену страсти пришла розовая, глупая, ненастоящая любовь, в которую они раньше не верили...

Она опустила свои руки и отошла от зеркала. Все прошлое, потому что в будущем, в ее будущем, уже ничего не будет. Даже страсти, которую она так стремилась познать... Она уже не сможет сломать его...

Никто не сможет.

Хотя кто-то пытается, и она была ему благодарна за эту попытку, благодарна этому неизвестному глупцу. Благодарна, но она знала, что глупец потерпит неудачу, потому что он уже не был в розовом мире — розовый, убогий мир был в нем. И даже если отнять у него все, что связывает его с этим миром, он не вернется...

А если не поэтому — не для возвращения его в живой мир страсти — все это происходит, то зачем? Других причин она не принимала, потому что это было уже подло, эта была мертвая подлость мертвого мира, и участвовать в этом она не собиралась.

Сова, что отнесла письмо, вернулась, и Присцилла тут же направила палочку на птицу — и убила, ни на минуту не задумавшись. Она ненавидела сов — зримое напоминание о том, что у нее нет будущего. Убила, уничтожила огнем, оставив лишь горстку пепла, которую быстро смахнула в мусорную корзинку.

Нет будущего ни в мире страсти, ни в мире любви, потому что она совершила всего одну ошибку — и винить уже некого. Да она никого и не винила. Она никогда не сожалела ни о чем, что делала.

Хотя нет, об одном она сожалела. Но это не был поступок, это была часть ее жизни. Она сожалела о ненависти, что стала частью страсти. Страсти, что жила в ней все эти годы. У этой страсти были ледяные глаза и презрительная усмешка, эта страсть когда-то была красной, но с годами ушла в розовый мир.

Она сожелела о том, что ее страсть стала розовой — как и тот, кто был этой страстью. За это — за розовость — она и ненавидела его. Ненавидела, как любила.

Дверь в комнату отворилась, и вошел брат. Он был напуган, и она даже была этому рада. Она сейчас собиралась спасать его шкурку, она собиралась в последний раз коснуться красно-розового.

Коснуться, помочь и попрощаться.

Он вошел вслед за братом — все тот же взгляд, только губы сжаты.

— Оставь нас,— приказала она Фрицу, глядя прямо в холодные глаза, в которых отражался мрамор ее красоты.

— Но, Прис...

— Оставь,— почти прошипела девушка. Она была готова уже кинуть в лицо брату слова о том, что из-за него, и только из-за него, ей сейчас придется снова сражаться, хотя у нее уже не было ни сил, ни желания. Но она сдержалась.— Сейчас же.

— Хорошо, я буду в гостиной... Вместе с МакЛаген...

— Нет, иди в свою комнату, пока я тебя не позову.

Брат кивнул и вышел.

Итак, Малфой, ты нашел кого-то, кто согласился тебе помогать — помогать спасать твой глупый розовый смр. И, как бы не было это противно, я тебе сейчас тоже в этом помогу. Но только потому, что сражаться уже бесполезно, у меня нет времени, а у того, кто все это затеял, просто не хватит сил. А если не ради этого, то тогда это подлость даже в мире страсти... Подлость — это не борьба...

— Что ты хотела мне сказать?— его голос вызывает холодок по спине. Но это привычно. Так было всегда. Это по-настоящему.

— Сначала дай мне слово, что ты не тронешь никого из моей семьи.

— Забини, у меня нет времени играть в твои игры,— на скулах — желваки, потому что он действительно на пределе.— Говори, или я ухожу... А лучше — я опять заставлю твоего брата говорить...

— Дай слово, что не тронешь никого из моей семьи. Тогда я тебе помогу,— твердо повторила она, не отводя взгляда. Внутри было блаженно холодно, словно в жару ей на лицо положили ледяное полотенце.

— Присцилла...

— Я знаю кое-что важное...— она видела, как рука, в которой он сжимал палочку, дрогнула.— Но так ты ничего не узнаешь, поверь мне. Ты только потеряешь время, которого у тебя и так немного.

— У тебя есть мое слово,— сверкнув глазами, произнес Малфой,— только в том случае, если никто из твоей семьи не причастен к похищению...

— Ты дал слово,— потвторила Присцилла.— Ты не тронешь Фрица, потому что он был лишь орудием...

— Что?!— он сделал два шага к ней и обдал холодной яростью.— Вы...?!

— Успокойся,— Присцилла не отшатнулась. Она достала палочку и взмахнула ею, пока Скорпиус ее не остановил. Дверь, что вела в потайной ход, отворилась.— Фините.

Она сняла заклинание с Ксении Верди, которую заперла там до прихода Малфоя. Целительница тут же появилась в комнате, щурясь от света.

— Ксени...

Он выдохнул так, будто спазмы сжимали его горло, шагнул к кузине и быстро оглядел, словно проверяя, цела ли она, все ли в порядке.

И потом он резко повернулся, направляя свою палочку на Присциллу:

— Где Лили?! Говори, или...

— Стой, Скорпиус,— на помощь подоспела Ксения. Она мягко взяла его за руку и отвела палочку в сторону.— Они не знают.

Он не верил: и Присцилла понимала, почему. Она давала ему право сомневаться.