Заставь меня жить (СИ)

Я будто повзрослел разом лет на пять. Да, мне всё также семнадцать лет, но внутренне я ощущаю себя гораздо старше. Что-то тонкое, хрупкое, ранимое сломалось во мне, и на этом месте вырос более крепкий, надёжный стержень. Тот, что помогает держаться, абстрагироваться от порой невыносимого знания. Лишь маленькая трещинка на нём, вроде такая незначительная, но болезненно напоминающая о себе, не даёт покоя. Периодически она затягивается, заживает уродливым рубцом, хоть отголоски боли и сожаления не покидают меня, но иногда прорывается, как случайно задетая и вновь разодранная рана. Тогда мне нечем дышать, а перед невидящим взором так и мелькают жуткие картины, в ушах звучит скрип колёс об гравий, и всё тот же невыносимый холод сковывает мышцы в спазме.

Я встряхиваю головой, усилием воли отгоняя от себя нахлынувшие воспоминания. Глаза жжёт от невыплаканных слёз, я снимаю очки, положив их на колени, долго тру глаза, пока неприятное чувство не проходит. Затем склоняю голову к подставленной ладони и задумчиво разглядываю профессора, отмечая ввалившиеся щёки и потемневшие веки. Лунный цикл подходит к концу, и через несколько дней Люпину придётся несладко.

— Ты так и не ответил на мой вопрос, — напоминаю я, покосившись на лежавший у моих ног сорванный цветок луноцвета. Даже не могу припомнить момент, когда я уронил его.

— Я не знаю, что тебе сказать, — Ремус поворачивает голову в мою сторону. — У меня нет какого-то чётко выверенного шаблона, по которому я живу, стараясь справиться с болью. Наверное, меня больше волнует состояние другого человека, нежели собственное…

Ремус многозначительно смотрит на меня, и я понимаю, что речь идёт обо мне. Шумно выдохнув, я запускаю все десять пальцев в волосы, медленно проводя ладонями по голове.

— Я ни в коем случае тебя не жалею, — профессор правильно истолковывает мой упрекающий взгляд и подсаживается ближе. — Пойми, Гарри. Ты — единственное, что осталось у меня и Сириуса после смерти Лили и Джеймса, их сын, и мы обязаны беречь тебя вовсе не для исполнения Пророчества, а просто потому, что мы — самые близкие друг другу люди.

Я внимательно смотрю на Люпина и словно слышу недавние слова крёстного, которые он сказал мне в тот роковой вечер. Что все мы — одна семья.

— Ты прав…

— Поэтому мы и должны держаться друг за друга.

Я медленно киваю, остановив взгляд на закрывающихся луноцветах. Вдруг Ремус мягко обнимает меня за плечи и, гладя по затылку, выдыхает куда-то в макушку:

— Эй, не проваливайся в эти страшные воспоминания. Не дай им завладеть тобою.

Я изумлённо выгибаю брови, но тут же ловлю себя на том, что на самом деле погрузился в свои мысли, которые крутятся преимущественно вокруг похорон.

— Спасибо, — благодарно шепчу я, прижавшись щекой к плечу профессора.

Яркий солнечный свет заливает спускающийся к озеру лес, отражается в окнах высоких башен величественного замка и путается в волосах мужчины, которые щекочут мой нос. Я фыркаю и тру его кончик, Ремус отстраняется и с легким оттенком извинения в голосе произносит:

— Мне надо к Северусу, возможно, моё зелье уже готово.

— Да, конечно, никаких проблем. Я пойду, проведаю Сириуса, — убедительно отвечаю я, надеваю очки, поднимаюсь на ноги и отряхиваю джинсы от травы.

Вместе с Люпином мы доходим до главного входа и расстаёмся возле Большого зала. Он спускается вниз в подземелья, я же по двигающимся лестницам попадаю на нужный этаж, устремляюсь по длинному коридору и оказываюсь в больничном крыле. Знакомый горьковато-мятный запах лекарственных трав ударяет в нос, я бесшумно раскрываю двери и заглядываю в ярко освещённую палату.

— Как ты? — задаю я банальный вопрос.

Сириус поднимает глаза от раскрытой газеты, и его лицо тут же озаряет такая тёплая и искренняя улыбка, что я не удерживаюсь и улыбаюсь в ответ. Скулы немного сводит от столь непривычной мимики.

— Я уже успел забыть, как выглядит твоя улыбка, — мягко произносит крёстный, нетерпеливым жестом приглашая подойти поближе.

Я захожу в помещение, прикрыв за собой дверь, пересекаю пространство. Мои шаги тихим эхом отдаются под сводчатым потолком, которое сменяется приглушённым скрипом пружин кровати, прогнувшихся под весом моего тела, пока привычная для этого места тишина вновь не заполняет палату.

Я кошусь на страницу перевёрнутого Ежедневного Пророка и вижу большую, на четверть страницы, колдографию, на которой запечатлён пылающий дом на площади Гриммо. Ниже ещё один снимок. Я тяну газету за угол и, повернув её в нормальное положение, смотрю на родные лица мамы и папы. Как же больно и горько видеть и знать…

— Гарри.

Я не обращаю внимания на голос Сириуса, он словно влетает в одно ухо, тут же вылетая из другого. Знакомый холод пробегает по плечам, каждый последующий вздох даётся всё труднее, и окружающий мир словно плывёт, стирается, остаётся чёткой одна лишь чёрно-белая колдография.

— Гарри!

Неожиданно газета исчезает из поля моего зрения, и этот факт невольно стряхивает с меня оцепенение. Я хрипло втягиваю воздух и поднимаю затуманенный взгляд на крёстного. Он сворачивает газету, прячет её в верхнем ящике прикроватной тумбочки, затем откидывается на подушку и, сцепив пальцы в замок, слишком пристально смотрит на меня.

— Вчера вечером мне стали известны подробности допроса Петтигрю в аврорате.

Он произносит это с расстановкой, чётко выговаривая каждое слово. Так общаются с психически нездоровыми пациентами. Я тут же хмурюсь. Сириус замечает это и продолжает уже в обычном тоне:

— В тот вечер он был у Волдеморта и раскрыл ему тайну нашего местонахождения. Ты оказался прав, Гарри. Питер — самый настоящий предатель.

На последних словах лицо крёстного приобретает такое горестное выражение, что я, не в силах смотреть на него, сгибаюсь и прижимаюсь лбом к коленям.

— Я не смог спасти их, Сириус...

Сильные руки заставляют меня подняться, встретиться с неожиданно серьёзным взглядом:

— Гарри, это не только твоя вина. Я был там, в тот момент, когда они ворвались в дом. Джеймс… — крестный вдруг запинается, слова даются ему с трудом, — погиб у меня на глазах. Не дай Мерлин кому-нибудь увидеть смерть близкого человека.

Его голос срывается, пальцы судорожно цепляются за рубашку на моих плечах, а в глазах — отчаянье, и я перехватываю его ладони, прижимая их к своей груди, и бормочу что-то абсолютно бессвязное, но явно успокаивающее.

Через минуту Сириус медленно хмурится, взгляд становится более осмысленным, и он без слов отодвигается к спинке кровати, пряча руки под покрывалом. Губы почти презрительно поджаты, а между бровей залегает глубокая морщина. Он словно сам не понимает, что на него нашло, и мне кажется, что он стыдится своего поведения.

— Прости меня, Гарри, ради бога, прости. Я же должен поддерживать тебя, а я… — так и не договорив, он прикрывает глаза ладонью, и я вижу, как плотно он стискивает зубы.

Ему действительно стыдно. Господи, но за что? За то, что он такой же человек, как и я, который потерял родных людей?

— Сириус, ну что за бред… — устало выдыхаю я, присаживаясь поближе и убирая руку от лица крёстного. Он упорно отводит взгляд, но я беру его за подбородок, заставляя посмотреть в глаза, и чётко произношу:

— Ты имеешь такое же право на переживания, на минутную слабость, как я, и нечего этого стыдиться.

Он медленно кивает и вымученно улыбается.

— Меня выпишут уже сегодня. Ожоги вылечены, — Сириус меняет тему, и я мысленно ему в этом благодарен.

Я помню, как он протестовал по поводу нежелания мадам Помфри отпускать его на похороны. И всё же ему удалось вырваться, иначе это был бы не Сириус.

— Вот и хорошо.

Я прощаюсь с крёстным и выхожу из палаты. Прикрывая за собой двери, я думаю о том, что теперь он — мой единственный родной человек. Ближе его у меня никого не осталось. И я помогу ему справиться с постигшим нас горем. Хотя бы потому, что мне самому тогда легче дышать, когда есть о ком волноваться. Тогда у меня нет времени зациклиться на собственной боли, которая словно ходит за мной по пятам, выглядывает из-за угла, так и ждёт удобного случая, чтобы наброситься на меня. Иногда ей это удаётся. В моменты, когда никого нет рядом, когда я наедине с собой и своими мыслями. Или вот как сегодня утром, рядом с Люпином. Если так пойдет и дальше…