Хорошо быть тихоней (СИ)

Потом началось кино. Оно было на иностранном языке, а внизу экрана появлялись субтитры, что было весело, ведь я раньше никогда не читал фильмов. Само кино было очень интересным, но мне оно не показалось очень хорошим, потому что после его окончания я не почувствовал себя иначе, чем до просмотра.

А вот Мэри Элизабет почувствовала. Она постоянно повторяла, каким «выразительным» был этот фильм. Таким «выразительным». Наверное, так и есть. Дело в том, что я не понял его главной идеи, хоть она и была ясно выражена.

После мы поехали в магазин дисков в подвале, и Мэри Элизабет устроила мне экскурсию по нему. Она любит этот магазин. Она сказала, что здесь чувствует себя самой собой. И сказала, что до того, как кофейни стали популярными, ребятам вроде неё было некуда пойти, кроме как в «Большой парень», который до этого года был старым заведением.

Она показала мне раздел кино и рассказала обо всех этих культовых кинорежиссёрах и французах. Затем провела меня вниз, к разделу с дисками, импортируемыми из других стран, и поведала о «настоящей» альтернативной музыке. Далее мы прошли к разделу с фолк-музыкой, где она рассказала мне о женских коллективах вроде The Slits.

Она сказала, что неудобно чувствует себя, потому что ничего не подарила мне на Рождество, и хочет исправиться. И она купила мне диск Билли Холидей и спросила, не хочу ли я поехать к ней послушать его.

Я сидел один в подвале, пока она наверху готовила нам напитки. Я оглядел комнату, очень чистую и пахнущую так, будто здесь никто не жил. Здесь был камин с полкой наверху, на которой стояли трофеи побед в гольфе. Ещё здесь был телевизор и классная стереосистема. Мэри Элизабет спустилась с двумя бокалами и бутылкой коньяка. Она сказала, что ненавидит всё, что любят её родители, за исключением коньяка.

Она попросила меня разлить напиток, пока она разжигает огонь. Она была очень взволнована, что казалось странным, это на неё не похоже. Ещё она беспрерывно говорила, как любит огонь и как хочет однажды выйти замуж и жить в Вермонте, что тоже было странно, ведь обычно Мэри Элизабет о таких вещах не говорит. Когда она закончила с огнём, то поставила диск и, пританцовывая, подошла ко мне. Она сказала, что ей очень тепло, но не в смысле температуры.

Заиграла музыка, она чокнулась со мной, сказала «ура» и пригубила коньяк. Кстати говоря, коньяк был хороший, но на вечеринке Тайных Сант он был намного лучше. Мы быстро расправились с первыми бокалами. Моё сердце билось очень часто, и я начинал нервничать. Она передала мне другой бокал коньяка, очень мягко дотронувшись до моей руки. Затем перекинула свою ногу через мою, и я смотрел, как она покачивалась. Потом я почувствовал её руку сзади на своей шее. Она просто медленно двигалась. Моё сердце забилось как сумасшедшее.

— Тебе нравится диск? — очень тихо спросила она.

— Очень.

Мне он и правда нравился. Красивая музыка.

— Чарли?

— Ага?

— Я тебе нравлюсь?

— Ага.

— Ты понимаешь, о чём я?

— Ага.

— Ты нервничаешь?

— Ага.

— Не нервничай.

— Ладно.

И тогда я почувствовал её вторую руку. Она дотронулась до моего колена и двинулась по боковой стороне ноги к моему бедру, животу. Потом она убрала свою ногу с моей и села на мои колени, лицом ко мне. Она посмотрела мне прямо в глаза и ни разу не моргнула. Ни одного разу. Её лицо выглядело тёплым и совсем другим. Она наклонилась и стала целовать мою шею и уши. Потом щёки. Потом губы. И всё растаяло. Она взяла мою руку и положила её себе на свитер, и я не мог поверить в то, что со мной происходило. И какой грудь была на ощупь. И, уже позже, как она выглядела. И как сложно было справиться с бюстгальтером.

После того как мы сделали всё, что только можно сделать выше живота, я лёг на пол, и Мэри Элизабет положила голову мне на грудь. Мы оба очень медленно дышали и слушали музыку, а огонь потрескивал. Когда закончилась последняя песня, я почувствовал её дыхание на своей груди.

— Чарли?

— Ага?

— Ты считаешь меня симпатичной?

— Я думаю, ты очень красивая.

— Правда?

— Правда.

Тогда Мэри Элизабет ещё крепче обняла меня и следующие полчаса совсем не разговаривала. Всё, что я мог делать — просто лежать там и думать, как сильно изменился её голос, когда она спросила, считаю ли я её симпатичной, и как сильно она изменилась, когда я ответил, и как Сэм сказала, что не любит такие вещи, и как моя рука начинала болеть.

Слава Богу, мы услышали, как открылась автоматическая дверь гаража.

С любовью, Чарли.

28 марта 1992

Дорогой друг,

Здесь, наконец, становится чуть теплее, и люди в коридорах стали вежливее. Не именно ко мне, просто в общем. Я написал для Билла сочинение по «Уолдену», но в этот раз сделал его не таким, как обычно. Я написал не отзыв о книге. Я писал рассказ от лица человека, который два года провёл у озера. Как будто я сам жил за счёт земли и в гармонии с ней. Если честно, прямо сейчас мне даже нравится такая идея.

С той ночи с Мэри Элизабет всё изменилось. Началось это в понедельник в школе, где Сэм с Патриком широко мне улыбнулись. Мэри Элизабет рассказала им, что мы провели вместе ночь, чему я совершенно не обрадовался, но Сэм с Патриком это показалось прекрасным, и они были очень рады за нас. Сэм всё время повторяла:

— Не могу поверить, что раньше до этого не додумалась. Ребят, вы прекрасно смотритесь вместе.

Думаю, Мэри Элизабет тоже так считает, потому что ведёт она себя совершенно по-другому. Теперь она всегда очень любезна, но у меня такое ощущение, что это неправильно. Не знаю, как это описать. Например, мы с Сэм и Патриком курим в конце школьного дня и все вместе что-нибудь обсуждаем, пока не отправляемся по домам. Потом, когда я прихожу домой, мне сразу же звонит Мэри Элизабет и спрашивает, как мои дела.

А я не знаю, что ей и сказать, ведь единственная новость, с тех пор как мы не виделись — то, что я пришёл домой, что не очень-то знаменательно. Но я всё равно описываю ей, как шёл домой. Потом она долго, и не прекращая, болтает. Она делала это всю неделю. А ещё убирала пух с моей одежды.

Однажды, два дня назад, она говорила о книгах, в том числе и о некоторых, которые я читал. И когда я сказал ей, что читал их, она начала задавать мне очень длинные вопросы, которые, вообще-то, были скорее её мыслями со знаком вопроса на конце. Я только и мог отвечать, что «да» или «нет». Честное слово, вставить что-то ещё она мне попросту не давала. Потом она начала рассказывать о своих планах насчёт колледжа, которые я уже слышал, так что я отложил трубку и сходил в туалет, а когда вернулся, она всё ещё говорила. Знаю, так поступать некрасиво, но я подумал, что если не передохну, то сделаю что-нибудь ещё хуже. Накричу на неё, например, или брошу трубку.

Ещё она постоянно говорит про диск Билли Холидей, который купила мне. Она говорит, что хочет открыть для меня все эти прекрасные вещи. И если честно, я не хочу открывать все эти прекрасные вещи, если это означает, что мне придётся постоянно выслушивать рассуждения Мэри Элизабет обо всех прекрасных вещах, которые она мне открыла. Такое ощущение, что из самой Мэри Элизабет, меня и прекрасных вещей её волнует только первое. Я этого не понимаю. Если бы я подарил кому-то диск, то сделал бы это, чтобы им наслаждались, а не чтобы потом всю жизнь помнили, что подарил его именно я.

Потом был ужин. Каникулы закончились, и мама спросила, не хотелось бы мне пригласить на ужин Сэм и Патрика, как она и обещала, после того как я сказал ей, что они оценили её вкус в одежде. Я был так взволнован! Я сказал об этом Патрику и Сэм, и мы договорились встретиться в воскресенье вечером, и примерно через два часа Мэри Элизабет подошла ко мне в холле и спросила:

— В какое время прийти?

Я не знал, что делать. Я хотел позвать только Сэм и Патрика. Я с самого начала так задумал. И я даже не приглашал Мэри Элизабет. Думаю, я знаю, почему она решила, что я и её приглашу, но она даже не подождала. Не намекнула. Ничего.