Русский угол Оклахомы

— Наверно, плохи у них дела, если они послали за отцом. Эти пастухи нас не любят.

Отец стоял на крыльце. На нем был черный сюртук и белая рубашка со стоячим воротником. Лысину скрыла широкополая черная шляпа. В одной руке у него была кожаная сумка, в другой — узкая блестящая ножовка.

— Много дров, — сказал он. — Хорошая работа, Винн. Твой друг еще не проснулся. Он проснется через два дня. Не беспокойся, у него все будет хорошо. Дети присмотрят за ним. Отдыхай, а нам надо навестить еще одного раненого.

— Я не настолько устал, чтобы мечтать об отдыхе, — сказал я.

— Винсент Крокет хочет поехать с нами, — сказал Питер.

Старик испытующе поглядел на меня из-под низко надвинутой шляпы.

— Хорошо. Поедем втроем.

— Втроем? Квато не едет с нами? — спросил Питер.

— Он спит после ночи.

— Отец, — неожиданно заговорила Энни высоким и мягким голосом. — Мы же обещали, что не будем переходить реку одни.

— Мы не одни, — сказал Питер. — Винсент Крокет ничем не хуже, чем Квато и его братья.

— В самом деле? Ты уверен? — спросила она.

— Не время спорить, — ответил отец. — Седлайте коней, нам надо спешить.

Энни пожала плечами, а Питер ухмыльнулся и подмигнул мне:

— Ну как?

Я живо переоделся и зарядил револьвер. Опуская его в кобуру, я вдруг понял, что впервые за много лет у меня выдались целых три дня подряд, когда я не носил оружия. Эти три дня пролетели, как один час. С той самой секунды, когда мы встретили Энни в ущелье, время потекло иначе, чем до того.

Да, те три дня, за которые я «смог поладить»с дубом, пролетели, как один час. Но за те же три дня я постарел, наверно, на тридцать лет, ожидая, чем закончится лечение Криса. Мысленно я уже дважды похоронил своего последнего друга: когда стаскивал его обмякшее тело с седла и когда увидел в постели — обнаженного и окровавленного. Я боялся себе в этом признаться, но мне не верилось, что он выживет. И хуже всего было то, что я сам был во всем виноват. Это я предложил ехать напрямик. Это я не заметил чужих следов перед поворотом. И я не только опоздал с выстрелами, но и стрелял поверх противников. Я не хотел никого убивать, мне казалось, что достаточно будет их всего лишь припугнуть. Я ошибся, и вот теперь за мою ошибку расплачивается мой друг.

После таких рассуждений я еще раз прокрутил барабан кольта и несколько раз взвел и плавно опустил курок, слушая, не скрипит ли пружина. Складной нож спрятал в кармашек под поясом, а ножны с тесаком пристегнул к бедру. Я еще докажу этой девчонке, что Винсент Крокет не хуже, чем Квато и все его братья.

Когда я вывел Бронко из конюшни, Питер с отцом уже гарцевали во дворе. Я не сразу узнал своего недавнего товарища-дровосека. Сейчас на нем была алая шелковая сорочка и фиолетовый замшевый жилет с золотым шитьем. Белая фетровая шляпа, казалось, только что покинула витрину дорогого магазина. На ней не было ни пылинки, потому что ее надевали только по торжественным случаям. Например, для выхода в свет.

Я невольно задержал взгляд на его седле. Такие обычно называют северными, и ковбои не пользуются ими из-за излишней тяжести и длины. Слишком много тисненой толстой кожи, слишком много серебра. Широкая, сплетенная из разноцветных шнуров подпруга была украшена дюжиной свисающих кисточек. Для простого фермера такое седло было неоправданно роскошным. Я понимал, что ни одна деталь здесь не была лишней. Вычурное тиснение на коже сиденья и фартука своим рельефом позволяло всаднику надежно удерживаться в седле, а не елозить бедрами. Серебряная отделка швов предохраняла их от гниения. И даже кисточки, свисающие с подпруги, делали свое дело — они раскачивались и отгоняли слепней от брюха лошади. Я все это понимал, но ведь Питер не намеревался пересекать континент, он просто собрался навестить соседнее ранчо.

Сейчас его можно было принять за богатого мексиканского помещика, а его отец, весь в черном, казался священником. Рядом с ними я, наверно, выглядел батраком. Старик передал мне свою ножовку, я опустил ее в ружейный чехол за седлом, и мы поскакали к реке.

Дорога шла вдоль проволочной невысокой изгороди, отделяющей от целины вспаханное, но незасеянное поле. Молодая рощица за поворотом расступилась перед нами, и бледные листья несмело шелестели над головой. Среди тонких серебристых стволов чернели обугленные пни, следы давнего пожара. Мы перемахнули через сверкнувший под копытами ручей и спустились к броду.

За рекой поднимались холмы, поросшие редкими пятнами кустарника. Среди зелени травы тянулись длинные песчаные языки, часто кончавшиеся промоинами и оврагами.

— Я еще помню, как здесь была трава выше меня! — выкрикнул на скаку Питер, повернувшись ко мне.

— Ты сам тогда был не выше зайца, — сказал его отец.

Из-за холма выглянуло колесо ветряка, сверкающее на солнце своими лопастями. Скоро мы увидели и само ранчо — двухэтажный хозяйский дом, высокий амбар и приземистый барак с подслеповатым окном и жестяной трубой. Ни лошадей у коновязи, ни скота в загоне не было. Подъехав ближе, я увидел, что окна хозяйского дома закрыты ставнями, а на двери висит замок. Двери амбара были сорваны с петель и стояли рядом, прислонившись к стенке. С блока подъемной балки амбара свисал обрывок веревки. Похоже, на чердак давно уже не поднимали ни одного тюка сена. И хотя ветряк продолжал крутиться под легким ветром, я не расслышал работы насоса, качающего воду из скважины, — ветряк крутился вхолостую… На жердях ограды загона неподвижно сидел человек в широкополой шляпе. И если бы не эта одинокая фигура, можно было подумать, что ранчо давным-давно заброшено.

Питер сбил шляпу на затылок, привстал в стременах и приставил обе ладони к губам, издавая традиционный ковбойский вопль. Тощий ковбой, сидевший на заборе, вяло махнул нам рукой.

Подскакав к нему, Питер спросил, осаживая коня:

— Что тут у вас стряслось? Кого ранили?

Ковбой выплюнул табачную жвачку и оглядел нас:

— Я просил приехать только доктора.

— Вот мы и привезли тебе доктора, — сказал Питер. — Где раненый?

Тощий кивнул в сторону барака.

— Винн, — повернулся ко мне отец Питера. — Ты говорил, что помогал врачам. Ты еще не забыл, как это делается?

— Запомнил на всю жизнь.

— Тогда ты пойдешь со мной. Питер, разведи огонь в жаровне. Вот тебе железный клин, как следует разогрей. Докрасна. Мы тебя позовем.

Он первым вошел в барак, я последовал за ним. Внутри было темно и душно. У окна, занавешенного грязной тряпкой, лежал на драном тюфяке тщедушный парень в красном белье с перевязанной до локтя рукой. Сапоги и одежда валялись рядом на полу. Раненый прерывисто хрипел, выпуклые веки его закрытых глаз блестели от испарины. Старик наклонился над ним и взялся за запястье здоровой руки.

— Парень, твое сердце играет барабанную дробь, — проговорил он через полминуты, вытирая пальцы платком. — Куда это ты так торопишься?

— Мне ничего не помогает, — ответил тот. — Я умру, да? Умру?

— Не сегодня, — сказал старик. — Кто это тебя так замотал?

— Я сам…

Старик покачал головой и снял с парня окровавленную тряпку.

— Это гангрена? Да? Гангрена? — спрашивал раненый, отвернувшись к стене.

На его месте я бы тоже не рискнул заглянуть под снятую повязку. Старик внимательно оглядел заплывшую рану, а затем стал осторожно прощупывать руку выше посиневшей кисти, всматриваясь под разными углами в следы своих пальцев и даже обнюхивая их.

— Пока это только воспаление, — сказал он наконец.

Я подумал, что он не так много смыслит в медицине, если называет гангрену воспалением. Но в следующий миг мне стало ясно, что старик заговаривает парню зубы.

— Значит, руку можно спасти? — спросил тот.

— Можно.

— Сам подумай, куда я денусь без руки? Хоть и левая, а все равно жалко…

— Не бойся, спасем твою руку. Когда тебя ранило?

— Три дня назад. Я присыпал рану землей, но это не помогло…

— Присыпал землей… — повторил старик. — В следующий раз не делай этого. У тебя есть виски? Я вижу только пустые бутылки.