К полюсу!

— Дело не в весе, зачем нести лишнее, ненужное? — возмущался Шишкарев.

— Сейчас лишнее, а завтра пригодится, — возражал Володя.

— Возьму еще килограмм снега.

— Возьми.

— Твою кинокамеру могу.

— Что-то ты не то говоришь, — заметил Мельников.

Я тоже вмешался, что меня дернуло:

— Вася часто говорит не то.

Василий обиделся:

— Конечно, где уж мне. Я всегда говорю не то. Кому можно, а кому нельзя.

Жертва богам не состоялась.

Вышли в 8.00. Одна мысль, одно желание — увидеть солнце.

На четвертом переходе светило устроило с нами форменную игру. Впереди метрах в двухстах оно серебрило поверхность океана. Перешагни мы границу между тенью и светом, солнце было бы наше, но мы здесь, а не там и не видим его. Увеличиваем темп, почти бежим, но светлое пространство, наполненное солнечными лучами, тоже несется, летит независимо от нас и почти в нашем направлении. Медленнее, чем мы! Вот черта уже рядом, сейчас мы ступим на поблескивающие льды, но свет мгновенно исчезает. Серый снег, серое небо и ни единого белого пятнышка.

А на пятом переходе попали в лабиринт гор. Таких старых, серых, даже не серых, а коричневых льдин мы раньше не видели. Откуда принесло этот остров к полюсу? Наверняка он стоял возле земли, его ломало, летом торосы обтаивали, зимой их заносило снегом, ветер сглаживал горы н трамбовал снег. А потом остров носило по океану. Видел ли он людей? Корабли? Самолеты? Подводные лодки? Карабкаясь по горам, заботясь о себе и о лыжах, мы почти забыли про солнце. Шестое чувство подсказывало — оно появится, краем глаза я даже видел его, и что мне стоило сказать: «Стоп! Ставим лагерь». Через двадцать минут дневной привал, и, даже если мы не поймаем солнце и потеряем эти двадцать минут, невелика беда. Я колебался. Хорошо бы пройти это адское поле, увидеть, что нас ждет за ним. Поставим палатку, теодолит, ходка будет полноценной — пятидесятиминутной. (Неужели ко всему этому примешивался ложный стыд: мои товарищи могут подумать, что я устал?) Я не подчинился интуиции. На привале спеша установили прибор, но никаких просветов в тучах не было. Как я ругал себя! Как злился и на себя, и на штурманов. Возможно, Юра все понял, но помочь никто никому не мог.

Интересно, что светлая полоска, которую вечером 26 мая мы видели на севере, утром 27-го оказалась на востоке, теперь она, расширившаяся и помутневшая, сдвинулась на юго-запад. Вечером на севере, утром на востоке, днем на юго-западе... Что-то вращается вокруг нас или, может быть, мы идем по кругу? Нет, водяное небо [46], которое висело 26-го на северо-востоке, и сейчас от нас по правую руку...

Василии тверд, он все-таки принес жертву: на торосе разложил стельки и запасное белье. Леденев поморщился. Меня тоже это не насмешило, но спорить с упрямцем никто не стал.

В конце второго послеобеденного перехода растянулись. Вдруг сзади крик. Вася несет что-то, а Юрик смешно ковыляет — очередная поломка. Оправдывается: лыжа переломилась почти что на ровном месте, на маленьком бугорке.

Я попросил Рахманова отдать Хмелевскому целую лыжу, Володя пойдет дальше на половинке и на своей калеке, которая пока служит. Дабы легче ему было на полутора лыжах, весь его общественный груз мы забираем, С первой частью команды Рахманов согласился с радостью, а вот облегчить свой рюкзак категорически отказался. Пришлось строго сказать, что начальника надо слушаться. Но и это не помогло. Тогда я попросил нашего хорошего Рахманыча вытряхнуть на снег все пожитки.

Солнце! Теодолит не был установлен. Какой грех, какая беда! Я не стал ругать Юру и Володю, а только приказал Васе и Толе помогать им и выполнять все их просьбы.

Как помочь вам, драгоценные штурманы? Что сделать? Когда Юра снимал отсчет, то по крайней мере трое лыжными палками на снегу записывали цифры. Раздавались крики: «Верхний край появился», «Вижу нижний край». Мы радовались солнцу как первобытные люди, как язычники. Мы ликовали, танцевали и пели.

Нужно было второе наблюдение, и минимум через час. Решили поставить лагерь. В честь счастливого события Леденев водрузил на мачте флаг «Буревестника».

Через два часа сняли второй отсчет, и солнце исчезло.

Хмелевский и Рахманов независимо друг от друга произвели вычисления: 89°28' северной широты и 160° западной долготы. Магнитное склонение 170°. Вот так. Произошло то, чего мы боялись: дрейф утащил нас на восток, мы этого не знали и считали, что находимся по-прежнему на 160-м меридиане восточной долготы; склонение росло — этого мы тоже не знали и учитывали старое. Магнитная ошибка как бы помогала дрейфу, и 27 мая наш курс составлял с направлением юг — север угол 50—60°, то есть мы приближались к полюсу меньше чем на половину того расстояния, которое проходили. Не появись солнце и откажись мы от плана 28 мая стоять на месте, север остался бы у нас за спиной.

Ветер юго-западный, 5 метров в секунду, температура -11°. Плохие известия лучше, чем неизвестность, и настроение очень хорошее. Главное — можно смело идти. Толя говорит, что на следующем радиосвидании Москва заметит: ошибка вышла — 160 градусов западной долготы быть не может; вы разыгрываете нас или решили идти вокруг полюса, а не к полюсу? Вася шутит: «К жертве боги отнеслись благосклонно». Юра вторит ему: «Моя лепта — две сломанные лыжи — тоже пришлась по вкусу». — «Они в рюкзаках, какой же это подарок, — возражает Толя. — Все дело в лыжах, которые вы оба утопили. Они понравились Нептуну, который здесь первый бог».

Передав 27-го в Москву свои странные координаты, запутав тем самым друзей и штаб, мы, в свою очередь, получили из Тикси непонятную радиограмму, которая внесла дополнительную спешку в наши действия: «31 мая в район полюса предполагаем смещение циклона из района Шпицбергена, усиление ветра 12—15, видимость менее 1000 м».

28-го утром Хмелевский подсчитал дрейф. За 5 дней нас снесло на 8,5 мили. Предлагается теперь, чтобы компенсировать это смещение, идти со склонением 180°, то есть на 10° левее полюса. Забавно: пойдем на географический Северный полюс по магнитной стрелке, которая показывает на юг!

Возник конфликт. Правда, последующие куда более важные события как бы затмили его. В обед я между прочим сказал: «Сделаем сегодня 11 или 12 ходок». Вадим выразил неудовольствие, дескать, кабы знать об этом с утра, то силы расходовались бы иначе. Вадим — крепкий здоровый парень, который никогда не идет ни первым, ни последним, ноги у него давно прошли, считать его слабым или больным нет оснований, поэтому я отнесся к словам доктора как к нытью и пропустил мимо ушей. Другие не возражали, настроение было боевое. На десятом переходе вперед помчался Василий, я бежал за ним, потом шли Леденев, Рахманов, Хмелевский. Последние, Вадим и Толя, хотя и отстали, но тоже очень спешили; скорость, которую предложил Шишкарев, была, конечно, всем на руку.

Мы неслись словно ветер — так здорово! На привале, счастливый и разгоряченный, я стал хвалить Василия. Ответ его меня сразил:

— Видишь, что получается, если действовать без предупреждения.

Сначала я не понял. Потом выяснилось что Василий вовсе не подыгрывал мне, моему азарту, радости и спортивному настроению, а, наоборот, хотел показать, сколь пагубны порывы, имея в виду мое недавнее решение сделать 11 или 12 маршей. Нужна ясность, а не порыв. Растянулись сейчас так потому, что свои возможности показал Василий.

Я сник. Не из-за критики, она была необидной, непонятной для меня, странной и скучной. Сник из-за того, что снова попал в пропасть непонимания. Как мне понять Василия? Но огорчение теснила ненужная злость.

— Во-первых, раз так делать не нужно, так зачем же ты делаешь? А во-вторых, раз такие принципиальные разговоры, то будем голосовать. Кто за десять переходов, кто за двенадцать? Начнем с тебя, Толя, потому, что ты шел последним и сильно отстал.

— Я за двенадцать.

— Володя Леденев?

— Двенадцать.