В мире безмолвия

Жан Кацоянис и Мишель Мавропойнтис поработали на своем веку во всех концах Средиземноморья: у берегов Ливии, Греции, Туниса, Алжира, Испании, Италии, Франции. Мы услышали захватывающие описания схваток с муренами [9] и рассказы о том, как можно заблудиться в густых подводных лесах. Ветераны водолазного дела не раз наблюдали сквозь стекла своих шлемов обычных ныряльщиков – собирателей губок – и разработали собственную теорию, слушая которую, мы едва удерживались от хохота. «Кожа ныряльщика, – поясняли они, – покрывается множеством мельчайших пузырьков. Эти-то пузырьки и защищают его от давления. Стоит ему задеть за что-нибудь, и пузырьки отрываются от кожи, а тогда – конец».

У обоих стариков руки и ноги были скрючены кессонной болезнью. Наше счастье, говорили они, что мы еще живы. В дни их молодости ежегодно половина ныряльщиков, работавших в богатых губкой прибрежных водах Туниса, выходила из строя или гибла от «глубинного удара».

Как-то мы встретили в корсиканских водах целую группу профессиональных ныряльщиков-греков. Они погружались в воду в старых заплатанных костюмах и помятых шлемах, за несколько секунд достигая глубины в сто семьдесят футов. Через десять-пятнадцать минут медленно поднимались обратно, однако совершенно пренебрегали правилами ступенчатой декомпрессии, которые предусматривают для этой глубины и длительности погружения девятиминутную остановку в десяти футах от поверхности, с тем чтобы выделился весь накопившийся азот. Освобожденные от громоздких костюмов, они оказывались щуплыми скрюченными людьми, изуродованными кессонной болезнью. Они собирали кораллы для ювелиров и зарабатывали совсем не плохо. Сбыв свой товар, ловцы кораллов ковыляли в бистро, где незамедлительно пропивали и проигрывали полученные деньги.

Эти полуинвалиды уверяли нас, что стоит им покинуть сушу и вернуться в мир повышенного давления, как они сразу обретают утраченную гибкость членов, словно омытые живой водой. Первый же «глубинный удар» превращает ныряльщиков в узников моря, и с каждым новым погружением эти узы становятся все прочнее. Испытываемое ими в воде облегчение объясняется очень просто: плотная среда служит опорой и устраняет скованность движений.

Море калечит организм греков-водолазов; но еще безжалостнее обходится оно с затонувшими судами. Под слоем краски полным ходом орудует ржавчина; сверху все обрастает водорослями и моллюсками. Издалека может показаться, что вам встретился подводный утес. Потом вы догадываетесь: это корабль, утративший свой гордый вид.

Первый обследованный нами – еще до «Дальтона» – затонувший корабль относился к числу тулонских «самоубийц». Это был мощный буксир, покоившийся на внешнем фарватере на глубине сорока пяти футов. Один генуэзец по имени Джианино подрядился поднять его груз по поручению итальянских военно-морских властей. Мы сопровождали Джианино в роли любителей-энтузиастов, мечтавших заснять его за работой.

За восемь месяцев такелаж и рангоут обросли пышными водорослями, и судно напоминало разукрашенный цветами плот на карнавале в Ницце. Черные раковины покрыли борта и вентиляционные трубы траурным орнаментом. Кругом во множестве плавали рыбы, преимущественно морские окуни; наше появление их ничуть не обеспокоило.

Джианино упивался возможностью продемонстрировать нам свое искусство. Однако водолаз может передвигаться по дну лишь с большим трудом, и ему приходилось прилагать немалые усилия, чтобы совершить очередной неуклюжий скачок. Вода так и бурлила вокруг него. Привыкшие к тому, что для успеха исследований надо избегать касаться дна, мы были готовы проклинать его свинцовые сапожищи. А Джианино, вдохновленный близостью кинокамеры, играл. Вот он нагнулся и прижал драматическим жестом к груди морскую звезду. Мы прилежно «снимали» эту подводную феерию. Джианино не знал, что мы оставили камеру в Тулоне, а здесь таскали за собой нагруженный здоровенным гаечным ключом пустой кожух, не желая разочаровывать его.

Джианино приподнял люк машинного отделения, привязал его гнилой веревкой, выпустил из скафандра половину воздуха и проник внутрь судна. Самолюбие Диди было задето. Он еще ни разу не видал затонувшего корабля, не говоря уже о том, что не проникал внутрь, и вот он решил отправиться следом за Джианино. Однако тут же подумал о гнилой веревке и поспешил вернуться. Джианино набрал в скафандр воздуха и выскочил наверх, словно аэростат воздушного заграждения. Он виртуозно маневрировал по вертикали, по горизонтали же двигался с большим трудом. Диди поплыл не спеша вдоль палубы и очутился перед входом на полубак. Я увидел, как он решительно открыл дверь и, поколебавшись секунду, двинулся вперед, словно нырнул в бутылку с чернилами. В тот же миг его ласты показались снова и он выскочил задним ходом назад.

Человек, плавно скользящий над поросшей мхом палубой, не видит ни дерева, ни бронзы, ни железа. Оснастка судна превращается во что-то непонятное. Вот возвышается странное трубообразное растение, выращенное хитроумным садовником. Диди подплыл ближе и повернул какое-то колесо. Растение медленно наклонилось: это был пушечный ствол. Стальные механизмы сохраняются в море долго. Мы видели поднятые на поверхность дизельные моторы и электрогенераторы; они прекрасно сохранились, несмотря на трехлетнее пребывание под водой. Необходимо, однако, немедленно разбирать их и промывать пресной водой, иначе от соприкосновения с воздухом сразу же начнется интенсивная коррозия.

Первым исследованным нами давно погибшим кораблем был линкор «Иена», затонувший во время артиллерийских испытаний еще до первой мировой войны. За три десятилетия судно было до такой степени разрушено и изъедено водой, что казалось уродливым созданием самого моря. Ничего похожего на корабль. Уцелевшие листы рассыпались в прах от нашего прикосновения. Еще несколько лет, и от «Иены» ничего не останется: железные суда уничтожаются водой за какие-нибудь полвека.

За несколько лет до второй мировой войны грузовое судно «Тозер» водоизмещением в четыре тысячи тонн было сорвано с якорей мощным мистралем и брошено на утес Фриуль недалеко от Марселя. Нос судна выступал над поверхностью; тут же торчали мачты, слегка наклонившиеся на штирборт. Корма лежала на глубине шестидесяти пяти футов. «Тозер» стал для нас учебным объектом, на котором мы осваивали искусство изучения затонувших кораблей. Он служил как бы лестницей, ведшей нас шаг за шагом с поверхности моря вглубь. Плотный, но не слишком толстый слой морских организмов не скрадывал контуров корабля. Это был идеальный «экспонат» – один из немногих, целиком отвечающих романтическому представлению школьника о затонувшем корабле.

«Тозер» был легко доступным для нас и в то же время достаточно коварным, так что мы смогли ознакомиться на нем с многочисленными опасностями, подстерегающими исследователей погибших судов. Корпус во многих местах покрывали маленькие зловещие существа, известные под названием «собачьи клыки» – острые как бритва зубчатые ракушки, к тому же еще и ядовитые. Стоило волне прижать наши полуголые тела к борту корабля, как на коже появлялись многочисленные царапины.

Подводные царапины, как правило, безболезненны. Море не знает никакой разницы между водой и кровью; недаром они во многом сходны по составу. А вот повреждения от «собачьих клыков» весьма болезненны. Случались у нас и неожиданные встречи нос к носу с ловко камуфлирующейся, отвратительной, как жаба, скорпеной [10]. Хотя эти рыбы и считаются ядовитыми, но мы ни разу не пострадали от них.

Деревянные части судна почти совершенно истлели, зато металл был едва тронут ржавчиной. Бронзовые ручки были словно источены термитами: результат воздействия гальванических токов. Судно омывала прозрачная чистая вода, но в трюмах она была загрязнена и приобрела желтоватый оттенок. Как-то мистраль настолько охладил море, что нам пришлось ждать три дня, пока оно согреется. На третий день мы вошли в теплые волны, опустились в трюм и… мигом выскочили оттуда: там вода по-прежнему оставалась ледяной, словно в холодильнике.