Сафари

Задыхаясь, я вновь взобрался до песчаника скалы. Предавшийся полной апатии Ионатан, после моего продолжительного бомбардирования в него камнями, подал мне камеру, и я, стоя наверху, шатаясь из стороны в сторону, снял панораму ледника. Как раз когда я кончил, Биена, несколько ушедшая вперед, внезапно покачнулась и, упав навзничь, осталась неподвижно лежать. В это время густая, серая туча, как чудовищная змея, перекатилась с восточной стороны ледника и покрыла ее маленькую фигурку, одетую в хаки.

Я стоял и смотрел на нее, понимая, что каждая секунда промедления может оказаться гибельной. Я знал, что здесь бывают снежные бури, налетающие сразу чуть ли не из голубого неба, и через несколько минут после жгучего солнца может наступить такой холод, от которого трескаются камни.

Но я сам внезапно окоченел и онемел, я почувствовал себя не в силах сделать еще хотя бы один шаг; мне казалось, будто у меня иссяк последний запас сил в мускулах и мозгу и мое тело превратилось в пустой мешок кожи. Меня охватило отчаяние, хотелось броситься на землю, лежать и больше ничего!

Ветер обсыпал мое лицо снежной пылью. Буря стонала и завывала в ледяных ущельях, словно раненый зверь. Я пролежал вытянувшись не больше десяти секунд. Но этих нескольких секунд полного покоя было для меня достаточно, чтобы освободиться от опасного приступа горной болезни. Быстро добрался я до Биены, привел ее в себя и поставил на ноги несколькими каплями коньяка; когда из снежной метели показалась фигура Ионатана, я без слов указал им обоим вниз.

Только один момент я был в нерешительности, — неужели я не смогу и во второй раз подняться на Кибо, неужели я должен теперь бросить все перед последними семью-восемьюстами метров пути? Нет, погода может внезапно измениться к лучшему, а пока я отдохну! Ветер пронизывал до мозга костей. Я втиснулся как можно глубже в расщелину скалы и попробовал спокойно и глубоко дышать. Но сейчас же холод стал пробирать меня снизу, и я ощупью установил, что сидел прямо на льду. Мое тело тряслось от холода, а дикий ветер вырывал у меня последний пригодный для дыхания воздух. Я понял, что мне необходимо идти или назад или вперед, но нельзя оставаться на месте.

Крепко держась обеими руками за выступ, я стоял сильно нагнувшись, чтобы противостоять буре, и со злобой глядел на бесконечные массы все время набегавших из глубины неба туч. Раньше часа, а может быть даже двух или трех часов, эта буря не пройдет, а до тех пор я мог раз десять умереть. Я вскинул на плечи штатив моей камеры и зашагал вниз, подгоняемый ветром.

Вторично попробовать подняться на вершину было невозможно; мы сегодня же должны были спуститься в хижину Петра, так как дров у нас могло хватить только до сегодняшнего вечера. Для того же, чтобы из хижины еще раз подняться сюда, у нас не было с собой достаточно продовольствия. Сейчас же внизу под скалой из песчаника я встретил вышедших в поиски за мной Думу и Улимали с фонарями; сильно согнувшись, они пробирались вперед, борясь против снежной метели. Я знал, чего это стоило несчастным неграм, и запомнил их поступок навсегда.

До трех часов пополудни мы спали в пещере, как убитые. Затем мы сожгли последние дрова, чтобы сварить для всех кофе, и пустились в обратный путь при чудном солнечном сиянии и совершенно тихой безветренной погоде.

Сверкающие ледники Кибо поднимались к голубому небу, тихие и величественные, и близко глядел на нас сверху шлем вершины.

Низменность была сплошь закрыта безбрежным морем облаков, клубящихся в непрестанном движении. Словно затерянный остров, выделялось плоскогорье посреди него. Направо виднелись причудливые формы вершины Кибо, налево — темные циклопические сооружения Мавенци, между ними ровная, сероватая, пустынная поверхность седловины, а дальше небо и облака.

На небе уже зажглись звезды, когда мы достигли хижины Петра, усталые, голодные, а главное мучимые жаждой. Там мы выпили весь запас чая и кофе, съели в полнейшем молчании каждый по два или по три бифштекса и залегли спать. Я проснулся через час и до утра не мог заснуть от переутомления.

Без особых трудностей и приключений мы на следующий день после обеда прибыли в хижину Иоанна, на три четверти разоренную и раскраденную. Здесь, на опушке девственного леса, мы провели тихие послеобеденные часы, глядя на изумительную поляну, сказочно пестревшую цветами и бабочками. Здесь же мы переночевали, хорошо отдохнув во время спокойного, глубокого сна, а на другое утро отправились по еле заметным тропинкам в глубь леса. Около полудня в этой сырой тенистой чаще стало пасмурно. Насыщенные водой туманы тянулись сквозь своды высоких деревьев и падали вниз бесконечным мелким дождем. Узкие тропинки становились все более непроходимыми, все чаще мы соскальзывали с них, и кто-либо из носильщиков со своей тяжелой ношей спотыкался о корни и камни. Но совершенно скверной стала дорога после того, как стаду слонов вздумалось сойти вниз под гору как раз по нашей тропинке! Тут дорога превратилась в длинную цепь глубоких ям, вроде больших баков для кипячения белья. Каждая яма была до краев наполнена красноватой, глинистой жидкостью. В некоторых из них вода была зеленоватого оттенка, и жидкость оказывалась значительно гуще, — это были те ямы, в которых слоны оставили о себе «память» в виде лепешки величиной с большую голову. Как раз в такую яму угодил ящик со всеми моими снимками Кибо.

В Моши я кое-как высушил снимки и, так как вскоре после этого судьба подвергла меня длительному сидению дома, я их все проявил, но из них ни один не оказался годным.

Не повезло!

Низкие скалистые горы, серо-зеленый занзибарский кустарник, пучки выцветшей сухой травы, между которой проглядывает кирпично-красная земля; известково-белые, рассыпающиеся кости зверей, повсюду свежий и сухой помет. Дрожащий слой воздуха над степью Герарагуа насыщен солнечным зноем. Далеко на западе виднеются в серебристой мгле, закрывая горизонт, дикие формы Лонгидо и Ольдоньо Эбор. На севере поднимаются могучие силуэты Килиманджаро, и плотные облака в виде гусениц ползут по черным массам его горных лесов. Огромная грозовая туча, прямая как башня, застыла над вершиной глетчера.

Бац! Внезапно я во всю длину вытянулся на горячей, как печь, земле: одна нога попала в нору земляного поросенка, а лицо угодило в лепешку гну, к счастью сухую.

— Тьфу, пакость! Дай мне бутылку, я дальше не пойду! — воскликнул я. Утомленный негр испуганно очнулся из полусонного состояния, в котором он двигался, и бросился мне помогать.

— Оставь, мне здесь хорошо лежать, я не пойду ни шагу дальше, — ворчал я.

Пока я вливал себе в рот ужасную жидкость застоявшегося девятичасового чая, смешанного с ручейком пота, лившегося с моего лба, негр поднял упавшее ружье, проверил курок и посмотрел сквозь трубку прицела. Затем он сунул мне его в руку со словами «сава, сава» (в порядке). Смахнув со лба пропитанный потом и жиром хохол, он искоса поглядел на бутылку, облизывая свои засохшие губы.

— На, выпей, — сказал я великодушно. Поднявшись, я, кряхтя, закурил папироску, очистил грязь и пот с очков и поглядел на грозовую тучу над горой.

Через полчаса бесшумно, как вождь индейцев, я огибал большую гранитную скалу. На расстоянии тридцати шагов впереди себя я увидал старого бородатого быка, удивленно уставившегося на меня. Свое удивление он унес с собой в загробную жизнь, так как через десять минут он лежал выпотрошенный в степи, а рядом с ним стоял Деренгиа и, держа высоко в левой руке кусок его печенки, правой отрезал себе аппетитные кусочки, падавшие ему прямо в рот.

Внезапно его блаженный взгляд изменился и стал суров, а замазанной кровью рукой он безмолвно указывал в степь. Я направил глаза по его указанию и увидел сернобыка, самого прекрасного из когда-либо виданных мной; он стоял посреди своего стада на вершине холмика и внимательно разглядывал нас. За таким ориксом, вероятно за этим же стадом, я гнался весь день, чтобы снять его для фильма. Усталость, жажда, голод, злоба и проклятия были забыты. Я мчался за козлом изо всех сил, словно волк на Аляске в ночную стужу, прыгая через камни и корни, обходя осторожно развалившиеся скалы, пробираясь сквозь тернистые кусты, скатываясь по скользящим камням и высохшим руслам дождевых потоков. Я проходил по ярко освещенным, раскаленным отвесам, полз на животе по степной почве, имевшей температуру хорошо вытопленной печи, разрывал себе колени и руки о шипы, прыгал, чтобы спрятаться под укрытие, и обливаясь потом, мчался через ямы, выслеживая зверя до боли в глазах. Наконец я увидел все стадо, стоящее напротив меня, на ближайшем подъеме. Я опять пополз за ним, воя от боли, напряжения и охотничьей страсти, опять подкарауливал и злобно вытирал потные очки — и снова видел на расстоянии пятисот метров чудесного сернобыка, глазевшего на меня с полным сочувствием.