Нет билетов на Хатангу. Записки бродячего повара. Книга третья

Установили очередность дежурства у нашего временного склада (хоть на Севере, как правило, и не воруют, а все же, как говорится, береженого Бог бережет). Первым досталось дежурить Коле. Но просто так сидеть возле вещей он без дела не мог. Быстро сбегал к нашему вагончику за лопатой и стал копать болотистую тундру до вечной мерзлоты, чтобы установить прямо на лед ящик со сливочным маслом.

Шеф с Валерой (фактический и юридический начальники) пошли в райком партии стучать кулаком по столу, требуя справедливости. Нина Кузьминична решила развернуть и проверить нашу рацию. Я же начал готовить обед и ужин разом, с тем, чтобы вечер провести у Олега.

Нина Кузьминична успешно опробовала рацию, убедившись в ее полной работоспособности (на этой можно работать не телеграфом, то есть морзянкой, а телефоном, то есть просто голосом), вновь собрала и упаковала ее вместе с антенной, и тут к нам пришел тот самый маленький еврейчик с бегающими глазками, начальник партии ленинградских аэрогеологов. Он поковырял носком сандалии тундру, зачем-то постучал своим железным ногтем по рукомойнику, висевшему на стене вагончика, и затем спросил:

— Князь дома?

— Нету, — ответил я, — в райком они пошли ругаться. Вертолет у нас нынче забрали, на маяк лететь. Говорят, по приказу...

— Райком, говорите?.. Ну да, ну да... Это зря вы, ребята, с Пищаевым ссоритесь, невыгодно тут с ним ссориться. Это... Вы мне питание от рации не дадите? Нам нашу рацию проверить надо, чтой-то у ней там не в порядке, а свое питание у нас не тянет. Нам всего на пять минут.

— Возьмите, — пожала плечами Нина Кузьминична, — на пять-то минут можно, только вы уж хотя бы к вечеру принесите его назад, пожалуйста. Завтра мы, может, все-таки улетим.

Радостный ленинградский начальник потащил питание к своему вагончику и, как ни странно, действительно принес его назад минут через десять. Ах, как были мы не правы, что связались с этим жуликом!

Сварив обед и ужин, я еще раз быстренько пробежался по всем продовольственным магазинам Хатанги. Их всего четыре: бывшие «Овощи—фрукты» + «Мясо—рыба» (два этих магазина, ныне объединенные в один, в народе уважительно зовут «Гастрономом»); магазин на центральной площади поселка, самый старый и заслуженный, обремененный всевозможными Почетными Грамотами и Переходящим Красным Знаменем (все это под стеклом развешано здесь же, по стенам), единственный магазин в поселке, где соблюдают советские законы и не торгуют питьевым спиртом по воскресеньям; рыбзаводской магазинчик, расположенный на самом краю поселка, прямо возле рыбзаводских причалов, самый беспардонный магазин, торгующий питьевым спиртом совершенно нагло и открыто в любое время суток, магазин, в котором постоянно происходят драки и всяческие приключения; и, наконец, загадочный магазин, расположенный возле обрыва в реку Хатангу, по большей части запертый на большой висячий замок. Сейчас во всех магазинах поселка из свежих овощей и фруктов (из «свежанины», как говорят тут) торгуют чесноком и почему-то персиками. Чеснок-то превосходный, а вот персики либо совершенно зеленые (при мне какой-то шутник запустил одним таким фруктом в стену, и персик отскочил от нее, словно мячик), либо гнилые. Впрочем, хорошие персики, я думаю, продавцы и торговые начальники давным-давно разделили среди своих родственников и знакомых.

Сказать, что Олег обрадовался, когда вечером я явился к нему, значит не сказать ничего. С горлом, обмотанным полотенцем, он лежал дома на диване в совершенном одиночестве: жена на дежурстве (она работает администратором в местной гостинице на одиннадцать мест — все остальные места заняты постоянно живущими там летчиками с семьями; сам Олег с семьей до недавнего времени жил там же), сын у деда с бабкой на материке. Олег простудился и совершенно охрип (возле вертолетов всегда сквозняки) — он и утром-то, когда мы встретились, говорил еле-еле, а теперь просто сипел. Тем не менее мигом слетел он со своего дивана и потащил на стол коньяк, водку, спирт, рыбу (семгу, омуля и муксуна), вяленую оленину, какие-то консервы, свежий лук, чеснок, персики (отнюдь не зеленые и не гнилые), и вскоре стола под яствами и напитками не было видно. Мы сели и быстро вмазали пару тостов. Тут из-за стола Олег увидел своего друга летчика-наблюдателя (есть, оказывается, и такая профессия) Леонида Ивановича, который шествовал в баню. Ну конечно же после того, как Олег позвал его к себе, представил меня и мы быстро выпили за знакомство, ни о какой бане не могло быть и речи. Вскорости, неизвестно откуда, квартира Олега битком набилась его друзьями-летчиками. Своими рассказами, анекдотами, тостами, песнями побирушного содержания и романтическими байками, а также рассказами о кино, театре и тому подобных вещах я совершенно расположил к себе всю компанию. После одного из таких рассказов Олег растрогался до слез, достал большой красивый аккордеон, заиграл на нем, положив голову на меха, и запел. Врал при этом Олег непереносимо, петь ему было практически нечем, но в свое музицирование он вкладывал столько страсти и души, что не уважать эту ужасную музыку было невозможно.

Мимо окна Олеговой квартиры (а она располагалась на первом этаже) шел командир эскадрильи. Он показал на меня почему-то пальцем, потом этим же пальцем погрозил Олегу и прошел мимо. Впрочем, одет я был более чем непрезентабельно, небрит (в поле я никогда не бреюсь), и начальник, видимо, принял меня за бича. Это ужасно развеселило Олега.

— Вот мне завтра комэск скажет: «Опять ты со всякими бичами, Олег, пьянствуешь, форму позоришь!», а я ему: «Бич этот, между прочим, профессор, писатель, артист и кинорежиссер!» [9]. Вот у него физиономия-то вытянется!

В разгар нашего веселья, сердцем почувствовав неладное, прямо с дежурства прибежала жена Олега, полная, красивая блондинка с высокой прической, уложенной крупными локонами (почему-то администраторши маленьких гостиниц и диспетчерши аэропортиков в поселках предпочитают носить вот такие нелепые прически, как видно очень красивые, по их мнению, и, как мне кажется, очень неудобные). Возник скандал со слезами, оскорблениями, боем посуды, в котором Олег вел себя твердо. Кончился скандал тем, что жена, хлопнув дверью, убежала.

Чтобы как-то сгладить эту шероховатость, Олег повел нас всех в свою ванную. Там, высунув за края ванны с одной стороны хвост, с другой — морду, лежала гигантская, по моей прикидке килограммов на семьдесят, семга. Рядом с нею валялись несколько довольно хороших чиров и муксунов, но они рядом с этим чудовищем казались просто мальками.

— Послезавтра на материк лечу, — небрежно сказал нам Олег, — к брату на свадьбу, в Казань. Вот подарочек хочу прихватить. Как, ничего?

— Ничего, — решили мужики. — Годится. Где они там, на материке-то, приличную рыбину увидят...

Дальнейшая судьба этой гигантской семги была ужасна. Олег не принял поправки на жару, которая обычно бывает в это время в средней полосе, сделал семгу (как она того и заслуживала) малосольной. До Москвы-то он долетел благополучно, а дальше трое суток был вынужден протолкаться на Казанском вокзале, пытаясь уехать на поезде — лето! В результате, когда он добрался до дому, великолепная рыбина напрочь протухла. Ее со слезами хоронила вся свадьба (ничего себе, подарочек получился!); рыбе пришлось копать могилу, потому что никуда такого монстра, к тому же источавшего несусветную вонь и уже кишевшего червями, деть было невозможно. Вот, значит, такая история, полная драматизма.

Не успели мы вернуться за стол, не успели выпить еще по одной за нержавеющую мужскую дружбу, как снова хлопнула дверь, и в квартире вновь появилась жена Олега. Но теперь с ней произошла разительная перемена: никаких следов ни слез, ни недавней истерики на лице не было, напротив, там сияла улыбка. Жена Олега прошла в комнату, села за стол, хлопнула с нами стопку разведенного спирта, и веселье вспыхнуло с новой силой. Однако после этого я уже практически ничего не помню. Правда, до дома я дошел самостоятельно и, судя по тому, что одежда моя была совершенно чиста, ни разу не упал по дороге.