«Красин» во льдах

На другой день родились в балтийской лазури берега Дании.

В бинокле цвела страна. Красные островерхие крыши были тесно прижаты одна к другой. Среди крыш — белая башня и шпиль на ее вершине. Черепичные крыши купались в зелени ив. В центре острова ивы широко раздвинулись. Между ними желтело поле, квадратное, расчерченное, как шахматная доска. За доской — фабричные трубы.

В тот день, 19 июня, в проливе Большой Бельт синий катер подвез к борту «Красина» датского лоцмана. Худой рыжий датчанин в черном пальто и в белой фуражке с блестящим лакированным козырьком вскарабкался по штормтрапу на борт корабля. Важный, полный достоинства, он оглядывался вокруг, трогал лакированный козырек и повторял свое неизменное «Таг, таг». Оставшись с капитаном, он сообщил, что очень рад провести через «свои» проливы знаменитого «Красина».

Лоцман Куцен оказался разговорчивым настолько, что успел сказать командиру пять-шесть любезностей, заметил, что датские газеты много пишут о нашем походе и что он лично от себя желает нам большого успеха.

С Куценом мы попрощались у Корсера, древнего города Дании. «Красин» шел проливом Большой Бельт между островами Фюн и Зеландией. Пролив суживался. Оба берега близко подходили один к другому.

Ближе к морю коричневели древние укрепления, остатки многовекового замка. От замка тянулись, переходя в городские улицы, густые аллеи. По сторонам их застыли четверорукие мельницы. Фермы окружали город, и каждая из них была точным повторением соседней, — словно с циркулем и линеечкой изготовляли эту страну.

Огромный паром, двухтрубный, тяжелый, как броненосец, шел от Корсера к берегу Фионии. Поезд под парами в составе пяти или шести вагонов стоял на пароме.

Паром, или феррибот, перевозил через проливы курьерский поезд «Берлин — Копенгаген — Стокгольм». Феррибот подходил к полотну железной дороги, соединялся с ним, машинист давал свисток, и курьерский «Берлин — Стокгольм» продолжал свой путь.

У датского города Корсера ледокол менял лоцмана. Бело-голубой катер забрал господина Куцена и высадил к нам другого — молодого, в синем костюме, с трубкой в зубах. Новый лоцман привез газеты. Среди них — «Слово», белогвардейский листок. Мы узнали много необычных вещей о себе. «Слово» вздумало нас направить из Ленинграда не на Шпицберген, а в Архангельск. Другие газеты сообщали, что люди красинской экспедиции обречены и наверняка все погибнут.

Жители Корсера на шлюпках и катерах подъезжали к нашему ледоколу.

Мужчины размахивали шляпами, женщины — зонтиками и платками, все кричали «виват», желали счастливого пути. Со шлюпок неслись хоровые песни. Датский город пел в честь ледокола «Красин». Один из наших матросов бросился в кубрик, схватил гитару и вернулся на палубу. Он пел и играл «Дубинушку», «Плясовую» и «Соловья». Датчане весело улыбались, хлопали в ладоши, без устали махали шляпами и платками.

Берген-фиорд

На «Красине» экономили пресную воду. Мы мылись соленой. Пресную берегли для котлов машинного отделения, для пищи и для питья. Но уборщица Ксения, добрый дух ледокола, знала заветные тайники, из которых по секрету черпала для нас пресную воду. Не знаю, что было бы с нами в этом походе без Ксении. Возраст ее так же немыслимо определить, как и время, когда она отдыхала. Очень возможно, что ей было не больше пятидесяти, хотя некоторые утверждали, что Ксении максимум тридцать пять. У Ксении часто происходили ссоры с Пономаревым. Причина ссор Павла Акимовича с Ксенией всегда одна и та же. Пономарева выводила из себя непоседливость уборщицы корабля. Он начинал с того, что сначала смиренно умолял Ксению передохнуть, перестать работать. Он пытался уверить ее, что она, в конце концов, портит казенное имущество.

— Вы скоро протрете вашей тряпкой все столы и диваны, Ксения! — говорил Павел Акимович. — Перестаньте вытирать пыль, перестаньте мыть и переставлять предметы! Дайте людям покой!

Удивительная женщина, закрывая передником свое сухое, морщинистое лицо, бормотала жалкие извинения и обещала, что «больше не будет».

Но тут с печальным стоном вваливался в кают-компанию гидрограф Березкин, призывавший всех святых в свидетели, что Ксения сведет его с ума. Она уже подобралась к его картам. Какая-то пылинка на них заставила ее позабыть о данном Пономареву слове. Тогда Павел Акимович требовал, чтобы Ксения немедленно отправлялась спать:

— Довольно работать! Кончится тем, что вы свалитесь, заболеете или умрете. Идите в каюту! Извольте сию же минуту прекратить вашу возню!

Ксения сжималась улиткой и ныряла в свою каюту. Вовсе не нужно было заглядывать к ней, чтобы узнать, что сейчас она вместо отдыха стирает белье, может быть, тому же Пономареву, который об этом даже не подозревает.

На шестой день пресная вода стала доступной и без помощи Ксении.

«Мыться пресной водой разрешается».

На ледоколе были опреснители морской воды. Конечно, всегда можно заставить опреснители поработать на нас. Но опреснители пожирали слишком много угля. Уголь следовало беречь для машин. А между тем попробуйте смыть соленой водой мельчайшие частицы угля, въевшиеся под ногти, в поры, в изгибы пальцев!

Когда судно качнуло в первый раз за все дни морского пути, когда Скагеррак был оставлен позади и на карте, на которой мы отмечали наш путь, флажок воткнулся в Немецкое море, тогда в ванной из крана полилась теплая пресная вода. Перед ванной образовалась очередь. Пережидая очередь, мы не заметили, как возникла на горизонте Норвегия. Когда я вышел из ванной на палубу, справа из моря поднималась нескончаемая волнистая цепь голубых и серо-зеленых гор. Вершины их казались бесформенными зеркальными глыбами.

Мы приближались к Бергену. Накануне ночь была бурная. «Красина» то подбрасывало под самое небо, которое стремительно летело на палубу ледокола, то его низвергало в пропасть, в яму, и тогда небо взлетало наверх. Буфет напоминал тарахтушку, в которой вместо горошин бились банки с консервами. Тарелки ездили по обеденному столу, и борщ из тарелки журналиста Шпанова выплеснулся на колени штурмана Лекздыня.

Палубу мыло водой Немецкого моря. Чухновский ежеминутно проверял прочность креплений, удерживавших самолет на спардеке.

На другой день погода переменилась, но по водной пустыне ходили большие холодные волны.

Шлюпка, подвезшая лоцмана, долго не могла подойти к борту судна. Волны подбрасывали ее. Она ложилась на борт, падала в водяные ямы. Каменный лоцман держался за мачту, не замечая волн… Он стоял, держа зубами черную трубку. С корабля спустили штормтрап, конец его удалось лоцману ухватить. Он взобрался по штормтрапу на борт. В шлюпке остались мальчик лет восьми и его сестра — дети старого лоцмана. Короткие волосы норвежки бились по ветру, голова ничем не была покрыта. Девушка складывала рупором руки и кричала:

— Левеле рюшен!

Указывая на себя, она весело повторяла:

— Норье, Норье!

Мы решили, что «Норье» — имя прекрасной норвежки, и кричали ей хором:

— Морген, фрекен Норье!

Но Норье не было имя девушки. Норье — Норвегия. Так девушка произносила «Норге». Дочь лоцмана осталась в памяти как фрекен Норье.

На вспененных синих волнах плясала белая шлюпка с девушкой, у которой было имя ее страны. Когда, управляя шлюпкой, она отдалялась от нас, команда «Красина» кричала ей вслед:

— Адье, фрекен Норье!

Мы долго следили за белой шлюпкой, прыгавшей по волнам и уходившей в сторону зеркальных голубых гор, в тихий фиорд.

У норвежского лоцмана каменный подбородок порос жесткой сединой. За обедом лоцман пил русскую водку и восхищался тем, что именно на его долю выпало сопровождать наш корабль.

В обеденный час ледокол входил в Берген-фиорд. Стекленела голубая вода. В фиордах она стылая, недвижная, глубокая настолько, что здесь могут проходить самые большие суда. Фиорд — узкий, многоразветвленный залив, глубоко вдающийся в каменистый берег. Высокие берега покрыты можжевельником, елью, сосной. Резкие краски исчезли. Серый камень проглядывал пятнами сквозь зелень хвои.