Черный феникс. Африканское сафари

— Сегодня к нам в гости должны пожаловать обитатели американского лагеря. Молодежь будет всю ночь танцевать и кричать «ча-ча-ча», — объяснил он. — Здесь, где само безмолвие природы как бы возвращает человека в его первоначальное лоно, этот гвалт кажется мне кощунственным. Немудрено последовать вслед за Боттего. Кстати, быть может, вы что-нибудь добавите к сказанному мною?

— Совсем не оттого, что я русский, но если говорить об устье Омо и научном описании всего этого района, то первым его исследователем был мой соотечественник.

К. Арамбур посмотрел на меня с долей сожаления.

— У меня в Париже есть русский друг, у которого на случай приступов подобного квазипатриотизма припасены две очень занятные фразы… Как это? — потирая виски, поморщился ученый. — А, вспомнил. Первая фраза: «Россия — родина слонов», вторая: «Советские часы — самые быстрые в мире».

— И все-таки эту «землю обетованную» мировой палеонтологии и палеоантропологии первым описал русский…

— Доказательства? И немедленно!

— Все зависит от того, куда мы сможем перенестись на вашем вертолете. Если в Ленинград, то они будут неопровержимыми. Если в Аддис-Абебу, то частичными: я смогу показать вам там, например, рескрипт императора Менелика II. В нем утверждается предложение русского путешественника Булатовича назвать открытый и описанный им хребет — вон тот, что маячит на правом берегу Омо и отлично виден в лучах заходящего солнца, именем…

— Святого Николая, — перебил меня ученый, с лица которого все еще не исчезла ироническая усмешка.

— Нет, императора Николая II, самодержца российского. А в дельте Омо я могу показать место, нареченное тоже по-русски: Васькин мыс.

— Фантастично! — произнес ученый.

— А если же мы с вами перенесемся сейчас к моему «Лендроверу», то я достану кое-какие выписки и расскажу вам все поподробнее.

— Фантастично! — повторил Арамбур. — Как вы назвали имя этого русского первопроходца Омо?

— Булатович. Александр Булатович, штаб-ротмистр царской армии.

— Фантастично! Я начинаю вам верить, молодой человек.

— ???

— Дело в том, что еще в конце тридцатых годов, после того как я впервые побывал здесь, ко мне в Париже приходила дама. Она рассказывала о своем брате, русском офицере, побывавшем на озере Рудольф, и просила найти следы его пребывания в Эфиопии, во многом, как она говорила, потерянные. Она называла мне ту же, что и вы, фамилию путешественника, но ни словом не обмолвилась о его заслугах первооткрывателя. Фамилия дамы была… нет, не припомню, смахивавшая на кавказскую.

— Орбелиани, — напомнил я, — Мария Ксаверьевна.

— Так, так, Орбелиани, — теперь уже с нескрываемым интересом посмотрел на меня старый ученый. — Тогда по ее просьбе и здесь, и в Аддис-Абебе я наводил кое-какие справки. Но почти безрезультатно… Напал на какой-то, как мне говорили, «русский след», но так его и не распутал. Потом началась война, было не до того. В последние годы, когда мое имя вновь появилось в печати в связи с «экспедицией Омо», мадам Орбелиани снова повторила свою просьбу. Писала она из Канады… Все это начинает меня интриговать.

К. Арамбур занялся трубкой. Потом, вдруг хлопнув себя ладонями по коленям, с неожиданной для его возраста проворностью вскочил с шезлонга.

— В нашем распоряжении еще сорок минут, пока не скрылось солнце. Летим к «Лендроверу»! Мне не терпится узнать, что там, в ваших записях. И подальше от «ча-ча-ча». Рассказ о русском, опередившем меня на Омо, я хочу выслушать в «русском лагере».

Француз-вертолетчик, уже познакомившийся с американскими студентками и опустошивший не одну банку пива, был отнюдь не в восторге от перспективы провести ночь в нашей компании. Однако посадить вертолет в непосредственной близости от местонахождения Питера ему все-таки удалось.

Никаких происшествий в «русском лагере» не произошло, мужчины из селения мерилле так и не показывались. Но, как уверял многоопытный Питер (того же мнения придерживались оба француза), через пару дней «тарелки» должны были окончательно высохнуть, что позволит нам вновь тронуться в путь на машине.

Не теряя времени даром, Питер в наше отсутствие добыл в тростниковых зарослях, окружающих старицу, молодого самца антилопы-топи и теперь гостеприимно приглашал нас на шашлык. Вертолетчик, не забывший прихватить с собой пузатую бутылку божоле, несколько воспрянул духом.

Мне не надо было особенно собираться с мыслями для рассказа о А. К. Булатовиче. Задолго готовясь к этой поездке в долину Омо, еще находясь в отпуске в Москве, я навестил ныне покойного советского африканиста Исидора Саввича Кацнельсона. У этого ученого было свое научное «хобби»: русские путешественники по Эфиопии. Именно благодаря его исследованиям уже в наши дни, с опозданием на три четверти столетия, удалось по достоинству оценить вклад наших соотечественников в дело изучения Африки.

Воздав должное кулинарным способностям Питера и пожурив вертолетчика за то, что он не прихватил больше вина, Арамбур постучал кулаком по «Лендроверу», где я возился с записями.

— Итак, мы начинаем! — торжественно провозгласил он. — Прежде всего мне хотелось бы уяснить, молодой человек, как это получилось: великое географическое открытие русских в Африке сделано еще в прошлом веке, а известно о нем становится лишь сейчас?

— Современники по заслугам оценили подвиг Булатовича. Его книга «С войсками Менелика II. Дневник похода из Эфиопии к озеру Рудольф» была издана в Петербурге в 1900 году и получила хорошую оценку в прессе. За нее путешественник был удостоен серебряной медали Русского географического общества. Заслуги его перед Эфиопией в деле изучения еще никем не исследованных областей были отмечены высшей военной наградой империи — золотым щитом и саблей. А Франция, да будет вам известно, пожаловала Булатовичу орден Почетного легиона.

— Первооткрыватель Омо — кавалер французского ордена? И Камиль Арамбур, который своими руками перебрал там все камни, до сих пор не знал об этом?! Фантастично! Что же дальше?

— Всего Булатович совершил три путешествия в Эфиопию. И наверное, если бы его судьба сложилась по-иному, если бы он обработал свои дневники, написал новые книги, то вошел бы в историю как «русский Ливингстон». Однако в 1900 году царь, вместо того чтобы облагодетельствовать человека, увековечившего его имя на карте Африки, направляет молодого офицера в Маньчжурию. Влюбленному в Африку гусару это назначение было явно не по душе. В 1906 году он уходит в отставку и, изумляя весь петербургский свет, где он был весьма заметной личностью, становится монахом.

В этом новом своем качестве А. Булатович отправляется в последнее путешествие в Эфиопию. Но теперь его уже интересуют не неведомые земли, а подвиги во имя Христа. Он служит молебен у постели умирающего Менелика II, растирает тело негуса святой водой и елеем, прикладывает к больным местам императора чудотворные иконы. Одновременно Булатович ведет переговоры об открытии неподалеку от Аддис-Абебы русской православной духовной миссии.

Однако как путешественнику ему везло куда больше. Ни с чем он возвращается на родину, участвует в монашеском бунте на Афоне. В годы Первой мировой войны появляется на передовой в качестве священника, проявляя при этом, как рассказывают очевидцы, чудеса храбрости. Потом совсем глупая, непредвиденная развязка. В декабре 1919 года его — выходившего один на один со львом и не боявшегося без оружия вести переговоры с боевыми отрядами африканских племен, подозрительно настроенных к белым пришельцам, — убивают грабители. Убивают среди ночи в родовом имении под Харьковом.

— Но ведь после этого трагического случая прошли десятилетия. Можно было бы и вспомнить о Булатовиче?

— Думаю, о нем не вспоминали потому, что жизнь Булатовича, особенно в последние годы, не вписывалась в бытовавшую долгое время официальную схему «положительного героя». Царский офицер, любимец светских салонов, монах… Все это заслонило его подвиги в Африке. Лишь в пятидесятых — шестидесятых годах в отечественной литературе вновь заговорили о Булатовиче, впервые назвали его первопроходцем Каффы.