ВьЮжная Америка

Манта сплошь и целиком состоит из старинных зданий. Впечатление такое, будто я в историческом центре Кито, вокруг та же самая испаноподражающая архитектура, но только улицы длиннее, прямее, уходят до горизонта. И нет холмов — плоско, как на жаровне.

Мы обратили внимание на характер местных жителей, который легче всего выразить словом «спокойствие». Не транкилидад, а обыкновенное, уверенное и глубоко консервативное спокойствие. Люди не прочь поговорить и о политике, но для них она где-то там, на другой планете. Каждый мантинец тайно убежден, что никакие столичные потрясения, если таковые случатся, до Манты дойти не смогут. Во-первых, слишком далеко (что вы, ужасно далеко — четыреста километров!), а во-вторых, уклад жизни территории Ла-Коста перемалывал и не такие камни, превращая их в мелкую, никому не причиняющую беспокойства щебенку.

Честно скажу, в глубине души я немного позавидовал мантинцам. И в ту минуту, наверное, согласился бы переехать из Кито, даже несмотря на весьма слабые перспективы компьютерного дела. Но чуть позже я присмотрелся повнимательнее и увидел, что местные жители этнически все как один половинчатые метисы. Очень трудно встретить здесь чистого индейца или «светлого» метиса. Такая этническая ситуация в Латинской Америке не просто подозрительна, она говорит о многом.

Прежде всего о том, что общество здесь прочно и очень давно устоялось, оно выработало свою особую национальность, у которой обязательно есть и свои неписаные законы, часто очень сложные и малопонятные, но всегда строгие. И чужак, будь он белым, будь он черным, каким угодно, вряд ли когда-либо станет своим. Возможно, ему не будут мешать, но и помогать тоже не будут. Вокруг чужака в таких местах создается невидимая, но в то же время непроницаемая оболочка отчуждения.

Это, конечно, отнюдь не уникальное эквадорское явление. Например, на севере России я отчетливо наблюдал то же самое, и даже в более грубой, неприкрытой форме. С такой же картиной столкнулся и в Польше. И сделал вывод — живи только в интернациональных городах. Приезжайте и посмотрите вокруг: если вы видите разноцветных и даже разноязыких прохожих, одинаково хорошо одетых и одинаково свободно себя ведущих, если в кафе и в ресторанах за столиками рядом сидят опять же разноцветные люди — смело оставайтесь и живите в этом городе, в нем и для вас найдется место. Но если «темный» всегда с иголочки, а «светлый» — в потертых босоножках (или наоборот), или если в зеркально-мраморный ресторан заходят, например, только мужчины в меховых шапках, а в обшарпанную забегаловку — только мужики в холщовых кепках, или если, услышав речь на одном языке, люди, говорящие на другом языке, спешно стараются скрыться в тени, или вы заметите хоть что-нибудь в этом роде — бегите оттуда и никогда не возвращайтесь.

В Манте никакого открытого давления, а тем более «апартеида», разумеется, нет и в помине, но тем не менее ощущение чужеродности приезжий человек испытывает достаточно остро.

Нагулявшись и нажарившись на солнце до степени средней печености, объевшись океанскими деликатесами и насмотревшись на старинную архитектуру, мы вернулись в отель и уже не выходили из него до самого вечера. И только когда я высунулся в окно и мне показалось, что ночной воздух будто бы тянет морской прохладой, я уговорил Машу пойти прогуляться. Валентина, как и предполагалось, мое предложение решительно отвергла, зарылась под одеяло и притворилась, что засыпает.

Но на улице стояла духота, ветер лениво ползал где-то над крышами, а от накаленного за день асфальта исходил нефтяной жар. Побродив по плохо освещенным переулкам и купив у случайного, возвращавшегося с базара торговца дюжину яблок, мы вернулись в номер и развлекались яблоками и какой-то довоенной испанской комедией на одиннадцатом канале.

Рано утром я проснулся, разбуженный новой идеей, быстро оделся, сбежал вниз и заранее, чтобы не задерживаться, выписался из отеля. Выскочил на уже успевшую накалиться утренним солнцем улицу и поспешил к автовокзалу. Автобусов на Кито было много, отходили примерно по два или три каждый час. Я взял три билета на шестнадцать с минутами и пошел назад. Когда вернулся, мои еще спали, но я осторожно и вместе с тем настойчиво принялся будить их. Минут через тридцать они вынуждены были одеться. И тогда я изложил свой простой, но гениальный план: вещи оставить внизу у администратора, позавтракать и пойти на пляж, где арендовать пляжный бусс — фанерно-тряпичный домик, которых там множество (о них нам рассказали в одном кафе). В таком буссе можно смело оставлять одежду и даже ценности — владельцы буссов строго следят за порядком. Еще бы, бусс их кормит, портить себе репутацию буссовладельцы никому не позволят.

Пляжей в Манте несколько, но мы пошли на ближайший, в черте города, совсем недалеко и от центра, и от автовокзала. Был отлив, песок оголился, вода отдала земле лишнюю сотню метров береговой полосы. Слева, в трех километрах, виднелись цеха рыбного завода, справа — только берег, слегка изогнутая песчаная дуга. Облачно. С океана, без порывов, как из аэродинамической трубы, несся предштормовой ветер, гнал двухметровые волны. Купающихся было немало. Правда, в основном они предпочитали плескаться у самого берега, по пояс. Но кто-то далеко заплыл на надувном матрасе.

Мне не нравится цвет воды, грязная какая-то. И песок на ощупь будто бы с илом, не шуршит. Но отступать нельзя — сам же предложил искупаться. Недалеко от воды, на возвышении — длинный ряд пестрых палаток и домиков. Это и есть буссы. Я подошел к тетушке, дремлющей на парусиновом стуле.

— Сколько?

— Ох! — вздрогнула тетушка. — Десять. Дьез миль. Десять тысяч.

— В час?

— Нет, вообще десять тысяч.

Понятно. Свободная аренда. Хочешь, возьми бусс и посиди в нем четверть часа, отдохни от жары, погляди на море. А хочешь, торчи в нем до ночи. Все равно десять тысяч, удобно, спокойно, нет нужды смотреть на часы.

И вот я влетаю в волны, за мной — Маша. А Валентина, естественно, отказывается, ходит по песочку, не переодевшись.

— Представляешь, мы почти год не купались в море, — сказал я Маше.

Она не слышит меня, плывет, пускает пузыри. Все никак не научится хорошо плавать. Высокая волна неожиданно появляется откуда-то ниоткуда и топит Машу, та вскакивает, фыркает, как жеребенок, и объявляет, что проглотила пол-литра противной воды. Я отплываю метров на сорок, погружаюсь, долго опускаюсь, но дна не достаю. Вокруг — мутная, зеленоватая чернота и тонкий звон работающего двигателя. Выныриваю — до горизонта ни одного судна (шторма боятся?). Но кто же тогда звенит? Наверное, сам океан.

Маша сказала, что волны тащат ее в глубину. Сначала я этого не заметил, но, вертикально остановившись на глубине «по шею», почувствовал — точно, тащат, да еще как! Тут показалась Маша, она боролась с притяжением океана, пока успешно. На всякий случай я взял ее за руку и оттащил на мелкое место.

За этой сценкой наблюдает смотритель пляжа, принесла его нелегкая. Он с повязкой, долго стоит неподвижно, но вскоре не выдерживает и начинает что-то громко кричать и махать руками. Смотрит на меня. Я показываю пальцем на свою грудь, кручу головой, мол, меня, что ли, зовешь? Кивает — тебя, мол. Что ж, разберемся.

Я выхожу на берег.

— Господин, — сдержанно начинает смотритель, — господин, это опасно.:

— Что опасно?

Он качает головой, будто в печали.

— Здесь легко утонуть, здесь в прошлом году утонули два ребенка. Вы смотрите за вашим ребенком внимательно. Дети легко тонут.

Я оглядываюсь на Машу, она плавает на мели.

— Хорошо. Спасибо за предупреждение. Мы не утонем, не беспокойтесь.

— Очень легко утонуть.

— Хорошо, я понял, спасибо.

Возвращаюсь в воду.

— Чего ему надо? — спрашивает Маша.

— Ничего, просто говорит, что ты слишком быстро плаваешь, пугаешь народ.

Смеется. Ныряет. Ей кажется, что она нырнула очень глубоко, но я шлепаю ее по одному месту пониже спины.

Между тем волны все растут. На их гребнях кипит пена, небо сереет и опускается. И вдруг появляется альбатрос. Он рядом с нами, пролетает в десяти шагах, но мы ему неинтересны, он на охоте. Я никогда не видел такой охоты и не представлял, что такое бывает: альбатрос ставит крылья под острым двойным углом, как фантастический самолет из будущего, и парит над гребнями кипящих волн. Он прекрасно знает нрав волны, он ни на сантиметр не отпускает ее, скользит, сохраняя не более чем двухдюймовый зазор между своей грудью и взрывающейся пеной. И смотрит во все глаза вниз, в воду. Солнце просвечивает живые зеленые стены насквозь. Шррах! Альбатрос неожиданно ударяет крыльями по воде, отскакивает от нее и взмывает в небо. Но я успел увидеть: в его клюве бешено бьется зеркальная рыбка.