America Latina, или повесть о первой любви

Вариация

Опять в холодную Россию

Меня умчит Аэрофлот,

Где тротуары ледяные

И баксу преданный народ.

Опять без солнышка полгода

В краю снегов и алкашей,

Фригидной северной природы

И красных рекрутских ушей.

Опять я должен делать бабки,

Пахать, крутиться и башлять,

К зарплате тощей ждать прибавки

И ОРЗ в метро цеплять.

И тихо жить мечтой заветной:

Как долгожданным днем одним

Вернусь я в мир тепла и света

К зеленым тропикам моим.

Эпилог

В каждом из мест посадки экипаж почему-то менялся. Это позволяло мне при каждой следующей кормежке как бы невзначай спрашивать, нет ли лишней порции. Народу было мало, и порция неизменно находилась.

Рядом сидел высокий пожилой сеньор, седой и загорелый, исполненный чувства собственного достоинства — типичный дон Альберто, глава семьи из какого-нибудь сериала. Еще в Рио он купил бутылку и медленно, но методично напивался, не обращая на меня никакого внимания. Я уткнулся в стекло в отвратительном настроении и тщетно пытался уснуть.

Внизу появились три огонька — островок Сан-Паулу, затерянная в океане макушка подводной горы на Срединно-Атлантическом хребте, который тянется под водой от Исландии до Антарктики. В отличие от других островков центральной части океана — Святой Елены, Вознесения, Сен-Поля или Амстердама — это не вулкан, а гранитный массив. Мы летели по знаменитой Трансатлантической трассе, освоение которой так романтично описал Сент-Экзюпери в книге «Южный Почтовый».

— Остров Сан-Паулу, — сказал я вслух.

— Вершина Срединно-Атлантического хребта, — на чистейшем русском произнес «дон Альберто».

— Гранитный массив, — машинально продолжил я.

Мы уставились друг на друга. Оказалось, что он океанолог из Питера, а в Бразилии работает по контракту. У нас обнаружилось множество общих знакомых, мы даже ходили по Охотскому морю на одном судне, хотя и в разное время. Теперь полет протекал гораздо веселее.

Рассвет застал нас в Сале на островах Зеленого Мыса, где мы дожидались, когда поднимется туман. Острова похожи на Галапагосские, но растительность давно уничтожена козами. Потом началась Сахара. Пока солнце стояло низко, пустыня с воздуха выглядела разноцветной и очень красивой. Песчаные моря-эрги казались красными, глинистые равнины-реги — синими, щебнистые плато-гаммады — черными. Но через полчаса все стало бледно-серым, лишь низкие разрушенные холмы тянулись до горизонта, как морозные узоры на стекле.

В течение шести последних часов полета на борту шел затяжной скандал. Началось с того, что стюардесса обругала пассажира: мерзавец говорил лишь по-арабски, по-французски и по-португальски, а русский или хотя бы английский выучить не удосужился. Парнишка страшно испугался и никак не мог понять, чего от него хотят. Какой-то янки за него вступился, но сам говорил только по-английски, причем слишком быстро для дам из «Аэрофлота». Вскоре все с увлечением вцепились друг в друга, и многоязычные выражения типа «kusammak, you fucking cuda!» так и летали взад-вперед, словно стрелы. Мы забились в хвост, открыли украденную в аэропорту Туниса бутылку рома и лишь изредка отвечали на фразы, адресованные лично нам, стараясь не путать языки.

Потом непоправимо опошленный русскими «челноками» Кипр и, наконец, погруженная во мрак Москва. Было -7оС, и мы сразу замерзли, несмотря на распитую бутылку.

Моего нового знакомого таможня не пропустила, придравшись к какой-то ерунде, и он остался внутри до приезда начальника утром. Самолет приземлился в 11 часов вечера, но нам не выдавали багаж до тех пор, пока не ушел последний автобус, чтобы всем пришлось ехать на такси. У меня оставалось шесть долларов — за эти деньги можно так или иначе добраться из любого аэропорта мира, кроме Шереметьево. Пришлось торчать в зале ожидания до утра.

Наконец я втиснулся в обледеневший автобус. Поскольку обменные кассы еще не работали, у прилетевших за ночь пассажиров рублей не было, и билеты, естественно, никто не брал. Едва мы отъехали метров на пятьсот, как в салон в радостном азарте ворвалась бригада контролеров.

Южная Америка больше не существовала. Осталось дождаться открытия метро, оттащить домой рюкзак с фруктами, любой ценой сдать неиспользованный билет, вернуть долг, добыть деньги на проявку пленок и жить дальше в том же ритме.

Но теперь бояться было нечего. Я видел Анды и сельву, вулканы и пещеры, водопады и ледники, черепах и китов, ягуаров и альбатросов, бабочек-морфо и орхидеи, кондоров и анаконд. Маленький сверкающий колибри сидел у меня на пальце, потягивая сладкий раствор. После этого можно даже спокойно умереть.

Мне повезло, как никому:

Достались мне моря и горы,

Лесов тропических просторы

Мне перепали одному.

Среди пустынь и городов

Бродил я тенью одинокой,

Ни разу на снегу глубоком

Не находя чужих следов.

Все чудеса во все года

Мне одному наградой были,

Мои друзья про них забыли

Или не знали никогда.

Но почему все только мне?

Ведь стоит только попытаться,

Лишь захотеть, и не бояться

Разок довериться волне.

Увы, так трудно объяснить,

Что человек рожден свободным,

Он связан суетой бесплодной,

И страха держит его нить.

Вот так друзья мои живут,

В кругу вращаясь бесконечном,

И мне завидуют, конечно,

И в койках собственных умрут.