Белый всадник

В июне сорок шестого года Дашури и Али стояли на борту грязного турецкого судна. Черное море чмокало бурый берег. На круче лежала бело-зеленая Одесса. Али посмотрел на Дашури и в глазах друга прочел свои мысли. Это была радость: они возвращались. И это была печаль: они возвращались. Возвращение: Нил, мой Нил, голубой на рассвете, желтый на закате, и пальмы Каира, и мимолетная встреча с любимой. Возвращение: грозный наказ владыки: золото! И страх пред жестоким наказанием будет жечь сильнее нубийских песков, терзать, как львы на берегах реки Тумат терзают добычу.

Минуло три недели. Али и Дашури появились в Каире. Написали отчет о поездке в Россию. Потом их призвали в цитадель на скале. Старик тяжко хворал. Его скручивали внезапные конвульсии, и тогда он выл, как дюжина гиен. Инженерам сказали: если с его высочеством случится припадок, не сметь и виду подать, что вы хоть что-нибудь заметили.

Мухаммед-Али говорил медленно. Голова в белоснежной чалме мелко дрожала. Он пристально смотрел на инженеров. В глазах вспыхивали совиные огоньки, будто отражались в них желтые крупицы вожделенного золота, о котором он говорил, – золота легендарной страны Офир, африканского Эльдорадо.

На сборы им отпустили неделю. Хлопот было немало. К тому же надо было исполнить просьбы господина Норова: передать письма и книги доктору Клот-бею, передать подарки какому-то Ибрагиму, капитану нильской барки-дахабия. Исполнить первое труда не представляло: главный медик Клот-бей часто приезжал в Каир. Исполнить второе оказалось невозможным: вот уж года два как раис Ибрагим переселился в город мертвых.

Неделя была быстролетной. Али и Дашури знали, что медлить нельзя. Приказ ясен: найти золото.

Вот и искали. Искали сперва в Нубии, потом здесь, на берегах реки Тумат. Время от времени посылали они в Каир слезные просьбы, умоляя пашу просить русское правительство о командировании в Африку горного инженера Ковалевского. В ответ же слышали: ищите!

Золота на Тумате было немного. Судачили, что в верховьях реки значительно больше. Но там бродили воинственные галла, а дурак Гамиль-паша, генерал-губернатор, отказывал в охране. А теперь в довершение всех бед велено ставить на Тумате золотопромывальную фабрику. Али и Дашури ходили как потерянные. Страшно подумать, какую смерть уготовит им беспощадный каирский тиран: он, как слышно, совсем рехнулся, мечтая о богатейших золотых россыпях…

В те дни, когда Дашури свалился в лихорадке, а его друг совсем выбился из сил, в те самые дни, когда оба молодых человека втайне уже примирились окончательно со своей плачевной участью, военный лагерь в Кезане огласился ревом навьюченных верблюдов и ослов.

Али опрометью выскочил из палатки, а больного, ослабевшего Дашури подняла на ноги какая-то неведомая сила. В лагерь входил караван. К нему сбегались суданцы, турки, арабы. Генерал-губернатор, покинув свой шатер, семенил, придерживая саблю. Но Али и Дашури ничего не замечали. Ничего, кроме всадника, соскочившего с коня. Они боялись поверить своим глазам. А всадник, разминаясь, приветственно махал им рукой. И тогда, не помня себя от радости, Али и Дашури ринулись к приезжему.

– Учитель! – только и смогли они выговорить, глядя на Ковалевского сияющими глазами. – Учитель!

Их волнение передалось Егору Петровичу. Он подумал: «Ах черт, до чего довели моих мальчиков», – и обнял за плечи Али и Дашури.

Гамиль-паша важно выступил вперед. Тут-то его и увидел Егор Петрович. «Экий павлин», – с насмешкою подумал Ковалевский, роясь в дорожной сумке. Он протянул генерал-губернатору фирман. Егор Петрович не раз уже испытывал магическое действие бумаги, скрепленной увесистой сургучной печатью Мухаммеда-Али. При одном его имени пот прошибал даже вот таких надутых спесью сатрапов, как этот Гамиль-паша.

Эге, гладите, как он расплывается в улыбке. А теперь начнет задавать бессчетные вопросы: о здоровье достоуважаемого путешественника, каков был путь и окажет ли достоуважаемый путешественник высокую честь Гамиль-паше, расположившись под его кровом… Но Егору Петровичу не терпелось уединиться с Али и Дашури. Одну минуту, он ответит паше, превежливо ответит, и уйдет в палатку инженеров.

В палатке инженеров разговор не сразу сладился. Слишком многое накопилось на душе у Али и Дашури, слишком сильные страхи одолевали их с тех пор, как они прибыли в этот проклятый Кезан. «Пусть успокоятся», – решил Ковалевский и заговорил о себе, как добирался от Хартума до Росейреса, как потом, оставив барку-дахабия, шел по-над берегом Тумата, как услышал шум Кезанского военного лагеря…

Али и Дашури плохо соображали, что говорил Егор Петрович, и даже не заметили, как подвинулись его познания в арабском языке, но они жадно слушали хрипловатый, такой знакомый и как бы врачующий голос. Теперь дело пойдет на лад, а если и не сбудутся упования каирских сановников, то репутация русского подполковника спасет инженеров от расправы. Теперь они спасены. Спасены! И, до конца осознав это, Али с Дашури заговорили наперебой.

– Ну-ну, ничего, – примолвливал Егор Петрович, качая головой, – ничего, ребятки. Посмотрим, посмотрим… Может, еще и так выйдет, что Гамиль-паша не палец, а всю пятерню в рот отправит от удивления.

Полог колыхнулся, в палатку просунулась седеющая борода.

– А! Терентьич! Заходи, братец. Зови всех наших, консилиум учиним.

Ивана Терентьевича и Фомина инженеры помнили по Уралу, поздоровались весело. Ценковского представил Егор Петрович. Инженеры поклонились натуралисту равнодушно: букашки да цветочки – это для них ровно ничего не значило. А вот штейгер Бородин и золотопромывник Фомин, помогавший Аносову слаживать машину, – вот кто был им люб.

Ковалевский предложил перебраться на чистый воздух. Перебрались, уселись в тени бамбуковой рощицы. И Егор Петрович открыл «консилиум». Толковали недолго. Порешили так: Дашури с Фоминым приступят к устройству фабрики, остальные отправятся вверх по реке Тумат разведывать золото.

– Но галла? – осторожно заметил Дашури.

– А милейший Гамиль-паша на что? – ответил Ковалевский. – Пусть дает охрану.

– Откажет, – грустно сказал Али.

– Это мне-то? – рассмеялся Ковалевский. – Впрочем, тупость вашего начальства известна… Но, ребятки, слово Мухаммеда-Али, оно у меня вот где. – Ковалевский похлопал ладонью по горячей коже дорожной сумки. – Нынче и приступим. Чего медлить?

Все поднялись.

– Дозвольте, ваше высокородие, – остановил Ковалевского Илья Фомин.

– Да?

– Дозвольте, ваше высокородие, мне с вами на поиск идти заместо Ивана Терентьевича.

– Это почему же, братец? Не желаешь здесь оставаться?

Фомин смотрел в сторону.

– Да мне, Егор Петрович, все едино где службу сослужить, а вот он, – Фомин быстро глянул на Бородина, – вот он, Егор Петрович, малость отдохнул бы с дороги-с.

– Ишь ходатай, – растерянно прогудел Иван Терентьевич, скрещивая на груди могучие руки. – Да кто тебя просил прошенья на мой счет подавать, а?

– Знамо, не просил, – мирно рек Фомин, – да уж вижу – притомился ты, Терентьич, чай, не молод.

Бородин потерялся: он действительно помышлял об отдыхе, но заботливость Илюшкина показалась ему непонятной. А Егор Петрович, напротив, умилился: экое милосердие.

– Добре, – сказал Ковалевский. – Добре. Ты, Бородин, с Дашури оставайся, а ты, Илья, со мной пойдешь.

– Старый конь борозды не испортит, – растерянно прогудел Иван Терентьевич, но Егор Петрович только улыбнулся.

«Консилиум» закончился.

На закате начали ладить вашгерд [1]. С наступлением темноты запылали факелы. Солдаты пели:

Легла густая роса. Месяц вышел на стеклянно-синее небо. В лужах обмелевшего Тумата дышали крокодилы, и желтые осколки месяца тихо тлели в их сосредоточенных глазках.