Жизнь и приключение в тайге

Орочи знают это и потому, если им приходится охотиться в устье реки, то они стараются бить зверя тогда, когда он будет на мелком месте, поближе к берегу, — в таком случае убитое животное подымают со дна острогой, нарочно для этого с собой взятой.

Охота за нерпами начинается с марта месяца. В это время нерпы выходят из воды «гоняться»; они взбираются на лед и греются на солнце. Такая охота бывает очень добычливой. Еще издали, заметив животных на белом снегу, орочи скрадывают их, обходят, прикрываясь неровностями льда, и в этом случае бьют наверняка. Рев нерпы очень неприятен — он похож на сильное звучное хрипение. Орочи с удивительным искусством подражают ему, заставляя этим животное дольше держаться на воде, пока товарищ целится из ружья, а иногда даже удается приманить ее и поближе. Лучшие места охоты: Бохи («х» с оттенком «г»), Хоие, Удзунгари и бухта Старика. Туда ежегодно весной отправляются орочи на своих лодках и бьют нерп в большом количестве. Если охота была удачной, одна лодка привезет до 100–150 голов зверя и более.

Мясо нерп совершенно черного цвета с фиолетовым оттенком. Инородцы употребляют его в пищу только тогда, когда нет другого; обыкновенно же они берут от убитого животного только жир и шкуру, а мясо бросают. Разрезая нерпу вдоль по брюху, они снимают с нее кожу вместе с жиром, стараясь вынуть только тушу. Уже дома орочские женщины очищают кожу, снимают жир кусками и топят его в котле. Когда он немного остынет, его сливают (Нерпичий топленый жир не стынет даже и во время больших морозов.) в нерпичий желудок, взятый от того же убитого животного

и завязанный с одного конца. Шкварки пожираются людьми. Именно «пожираются!» Глядя с какой жадностью они на них набрасываются, другой термин, право, подыскать трудно.

Орочи чрезвычайно суеверный народ. Вся жизнь их наполнена разными приметами, условностями и описаниями. Этим они себе отравляют жизнь. Так, например, когда ороч снимает шкуру с нерпы, нос обходят, оставляя его на туше (то же самое некоторые делают и с соболем); тронуть нос животного — худая примета; охотник, позволивший себе это, мало того, что сам лишается в будущем добычи, но он принесет непоправимое зло и своим товарищам — односельчанам^[192]. Нерпы совсем уйдут из этих мест навсегда и ни за что не будут жить там, где они нашли убитое животное с отрезанным носом. Жир идет в пищу, а кожа на продажу от двух до трех рублей за штуку. Кожи скупают больше китайцы и русские, японцы их не берут. Орочи употребляют кожу на торбаза, унты (обувь) на чехлы к ружьям и на шаманскую короткую юбку — единственный костюм, надеваемый ими поверх обыкновенной одежды в таких случаях.

XXXII

Было далеко за полдень… Несмотря на это, наши проводники орочи объявили, что нужно укладывать лодки и собираться в дорогу. Или они торопились возвратиться поскорее обратно на реку Копи, или у них были другие свои какие-нибудь соображения и расчеты (кто их знает), но, во всяком случае, они настаивали на том, чтобы не задерживаться и ночью.

Через четверть часа лодки наши были уже в дороге…

Погода стояла удивительно тихая. Море дремало… Дальние мысы, затянутые слабой синевато-белой мглой казалось отделились от земли и повисли в воздухе; казалось, будто небо узкой полосой вклинилось в берег и отделило его от моря.

Часа через три пути решено было сделать небольшой привал в одной из маленьких бухточек, которыми изобилует эта часть побережья. Наши собаки, как только заметили, что лодки подходят к берегу, стали выказывать беспокойство: они подымались на скамейки, вставали на борты лодок и визгом, и лаем выражали свое нетерпение. Наконец, они не выдержали, спрыгнули в воду, поплыли к берегу и, выбравшись на отмель, стали носиться по песку, как сумасшедшие. Людям тоже надоело сидеть в лодке. Все с удовольствием вышли на берег, чтобы размять онемевшие от долгого сиденья члены. Кто начал играть с собаками, кто стал бросать вдоль по воде плоские камни и любоваться всплесками, которые оставляла позади себя ловко пущенная галька; некоторые просто растянулись на песке и беспечно поглядывали в бесконечную даль моря и беспредельно глубокое небо…

«Садись!»-раздается команда; люди поднимаются, окликают собак и идут к лодкам…

Было уже под вечер. Солнце быстро склонялось к горизонту… На воду от гор легли длинные тени. Сразу стало прохладнее…

Морские птицы все вообще рано садятся на ночь. Первыми успокаиваются топорки, чистики и каменушки. Как-то вдруг их не стало видно. Они забились в трещины камней и завтра рано на заре проснутся первыми. После нырков перестают летать бакланы. Они садятся на окруженные водой камни и на карнизы мысов, на такие места, куда не могли бы проникать хищники вроде соболя, хорька или лисицы. Этих птиц очень много. Кажется, будто камни кто-нибудь нарочно уставил кеглями или длинногорлыми кувшинами. Тут же среди бакланов можно видеть и чаек. Своей снежной белизной они резко выделяются из среды черных птиц. Бакланы их не трогают и как будто совершенно не замечают их присутствия. Одни только стрижи все еще с криками носились около берега, и чем ниже опускалось солнце, тем выше они поднимались в воздух. Для них еще не скоро настанет ночь, они еще не скоро успокоятся.

Был один из тех чудесных вечеров, которые в это время гак редко бывают в прибрежном районе. Внизу, на земле было уже темно, а вверху небо все еще не скрылось за горизонтом; робко, нерешительно, одна за другой стали показываться звезды.

Часов в восемь вечера сделали привал снова-лодки вошли в маленькую бухточку и пристали к берегу. В таких случаях людям не надо говорить, что делать: они сами знают, что нужно разложить костер и варить чай возможно скорее.

Через минуту вспыхнуло веселое пламя и сразу осветило все то, что было от него поблизости: лица людей, собак, прибрежные утесы, нос лодки, вытащенной немного на берег, и конец бревна, бог знает откуда сюда занесенного водой. Кругом стало как будто вдвое темнее…

Все хотят пить и потому смотрят на чайник. Более нетерпеливые, стоя на коленях и прикрыв рукой лицо от жары, подкладывают сучки и мелкий хворост и ртом стараются раздуть уголья сильнее.

— Кипит! — торжественно заявляет один из жаждущих.

— Где сахар? Кто укладывал? — волнуется артельщик.

— Тащи хлеб, — кричит другой кому-то в темноте, кто роется в лодке, не может что-то найти и потому бранится.

Наконец, все уладилось. Люди пьют чай. Настроение сразу изменяется к лучшему.

Едва чаепитие было кончено, как приказано было тотчас же снова укладывать все на свое место. Нижние чины, ослепленные резким переходом от света к тьме, идут, вытянув вперед руки, и ощупывают ногами землю, чтобы не оступиться и не попасть в воду. Лодки стали отходить от берега. Некоторое время слышны разговоры и шум разбираемых весел, и затем все опять погрузились в величайшую тишину ночи. На месте прежнего костра остались одни только красные уголья. Откуда-то налетел короткий порыв ветра, снова раздул пламя, подхватил искры и понес их наискось к морю.

Скоро лодки завернули за угол мыса, и огня не стало видно…

Мы шли вдоль берега, не желая очень к нему приближаться из риска разбить лодки о камни и опасаясь далеко уходить в море, чтобы не заблудиться.

Морской берег ночью!

Какая мрачная таинственная картина! Краски исчезли. Темные силуэты скал слабо проектируются на сравнительно светлом фоне неба. И утесы, и горы, и море, и берег — все это приняло одну общую не то черную, не то серую окраску. Прибрежные камни кажутся живыми, и кажется, будто они шевелятся и тихонько передвигаются с одного места на другое. Море тоже кажется темной бездной, пропастью. Горизонта нет — он исчез: в нескольких шагах от лодки вода незаметно сливается с небом. Какая знакомая картина!.. Где-то раньше удавалось все это видеть? Невольно вспоминаются Густав Дорэ, «Божественная комедия» Данте Алигиери и «Потерянный рай» Мильтона ^[193].

Звезды разом отражаются в воде, мигают, колеблются, как будто тонут, уходят вглубь и как будто снова всплывают на поверхность.