Англия и Уэльс. Прогулки по Британии

Пониже красовалась надпись: «Старший брат» — здесь жил капитан Эндрюс, командир этого видавшего виды корабля.

— Единственная наша беда — постоянные ссоры между жильцами, — сообщил мне капитан. — Я стараюсь по возможности улаживать споры, но вы же знаете: старики — такой скандальный народ… Особенно когда годами живут рядом и рассказывают друг другу одни и те же истории.

Мимо проходил один из таких стариков — бывалый моряк с седой бородкой а-ля У. У. Джейкобс и с короткой трубкой, которая, казалось, навечно угнездилась в уголке рта. В знак приветствия он прикоснулся пальцами к козырьку своей фуражки.

— Утро доброе, кэптен! Чудесный денек!

— И то правда, — ответил Эндрюс, и оба старика посмотрели на небо, а затем на нос своего «судна» — ворота, в которых как раз нарисовался мальчишка-посыльный из мясной лавки с грузом баранины в плетеной корзинке.

Хотите знать, о чем обычно беседуют эти старые моряки? Вот вам типичный разговор.

— Тоже мне моряки! — эта реплика сопровождается презрительным плевком. — Разве ж это моряки! Вот когда я в шестьдесят девятом завербовался на службу, тогда флот действительно был флотом… а сейчас это просто любительская команда из яхт-клуба! Нынешняя молодежь не знает, что такое море… с таким же успехом они могли бы служить в одном из здешних отелей. Да, сэр… в шестьдесят девятом я пересек всю Атлантику под парусом. Помнится, мы везли груз соли для рыбаков с Ньюфаундленда. Крысы… те совсем обезумели от жажды — сами понимаете, соль. Так вот, они грызли свинцовые трубы, чтобы добраться до баков с водой. И через пару дней, когда мы решили дозаправиться водой, всей команде пришлось с утра до вечера трудиться с насосами. Да… вот это было времечко, сэр! Зимой паруса замерзали и становились хуже досок — ногти до крови срывали. Приходилось попотеть… не то что сейчас! Нынешние моряки пересекают Атлантику на плавучих отелях и с океаном сталкиваются лишь случайно — если по ошибке лягут не на тот галс…

— Кто этот древний старик? — спросил я.

— О-о, это настоящий поэт, сэр! Писать-то он не умеет, зато котелок у него варит хоть куда. Он все свои стихи декламирует на память.

— А не согласится ли он почитать для меня?

— Да он будет только рад! Ему уж сколько месяцев такой возможности не представлялось. Мы-то все его стихи наизусть знаем!

Поэта звали Хук, и было ему около девяноста.

Усевшись возле своего маленького и абсолютно чистого стола, он некоторое время молчал, настраиваясь на соответствующий лад. Затем, обратив ко мне седобородое лицо (я подумал, что такое лицо больше пристало святому, а не моряку), он начал читать длиннющую поэму. Надо сказать, недостатки в размере и слоге с лихвой окупались искренностью исполнителя. Действие начиналось в порту, где автор наблюдал за разгрузкой судна, и заканчивалось падением кайзера.

Наконец сморщенная старческая рука упала на стол, суровое выражение лица сменилось улыбкой — поэма окончилась.

— А теперь я вам почитаю про наш камин, — сказал он.

— Сначала расскажите мне, как вы начали сочинять.

Выяснилось, что на творчество старика вдохновила война, и с тех пор он никак не мог остановиться. Писать он действительно не умел, но нашел выход из положения. Он копил деньги и, когда набиралась достаточная сумма, отправлялся в город к переписчику. Тот со слуха записывал стихи приютского поэта. В памяти старик держал двадцать пять длинных эпических поэм.

Я распростился со старым Гомером от моря, оставив его сидеть за маленьким чисто убранным столом, а сам вернулся в Бристоль — процветающий современный город с богатым прошлым, энергичным, деловым настоящим и великим будущим. Город, где за ближайшим углом скрывается столько славных деяний.

Из всех устройств и изобретений, которые безоговорочно покоряют мое сердце (и, подозреваю, сердца всех простых, бесхитростных людей), следует прежде всего назвать часы с кукушкой, затем металлические грелки с углями, хрустальные шары, в которых — если их потрясти — начинает падать искусственный снег, засыпая сказочный пейзаж, и, конечно же, камеру-обскуру [42].

Мне посчастливилось найти действительно хорошую камеру: изображение там достаточно большое — по меньшей мере шесть дюймов высотой. Она установлена на вершине холма Клифтон-Даунс, неподалеку от знаменитого висячего моста. Полагаю, это место известно (и даже успело наскучить) каждому жителю Бристоля. Лично я дважды платил свой шестипенсовик и поднимался по винтовой лестнице наверх. И всякий раз для меня отпирали так называемую Обсерваторию, я проходил внутрь… Впрочем, что происходит дальше — знает каждый бристолец.

— Обсерватория? Ну конечно, знаю… Я не был там уже много лет. Но до свадьбы мы с моей женой часто туда захаживали и смотрели в камеру-обскуру!

Так говорят почти все. Похоже, в Бристоле посещение клифтонской камеры-обскуры служит непременной прелюдией к женитьбе!

На вершине Клифтон-Даунса (получившего известность как место стоянки британского первобытного человека) располагается обычная с виду башня, которая, по сути, является глазом холма — ни больше, ни меньше. Это то, что осталось от ветряной мельницы под названием «Табакерка», сильно пострадавшей во время пожара 1777 года. Почти полстолетия полуразрушенная мельница стояла, не привлекая ничьего внимания и имея хорошие шансы в конце концов превратиться в груду развалин. Но в 1828 году некий мистер Вест выкупил строение, посчитав его, очевидно, идеальным жилищем для алхимика, астронома и поклонника камеры-обскуры. Во всяком случае, он установил в древней башне телескоп и ту самую камеру, о которой я рассказывал. Так «Табакерка» превратилась в Обсерваторию.

Сегодня телескопы мистера Веста находятся уже на заслуженном отдыхе, но камера-обскура — одна из самых больших в стране — по-прежнему функционирует, и весьма успешно…

Поднявшись на вершину башни, я прошел в маленькую круглую комнатку. Дверь плотно затворили, чтобы обеспечить полную темноту — снаружи проникал лишь тонкий лучик света, предварительно пропущенный через установленную на крыше систему линз. Этот луч падал на поверхность большого круглого стола с выпуклой столешницей. В результате на ней воспроизводилось отчетливое цветное изображение объектов, находившихся в непосредственной близости от установки.

Стол медленно поворачивался и с каждым поворотом выдавал все новые фрагменты изображения…

Лично мне это старинное изобретение видится куда более интересным и волнующим, чем, скажем, кинематограф. Камера-обскура дает возможность наблюдать за жизнью, а не за игрой актеров. Пейзажи сохраняют свои истинные краски, а люди, которые в темноте прохаживаются по этому таинственному столу Мерлина, даже не подозревают о ведущемся за ними наблюдении. Поэтому все их движения сохраняют изумительную непосредственность, не имеющую ничего общего с насквозь фальшивой пластикой киноактеров. Они выглядят такими естественными, такими настоящими, что порой наблюдатели — из числа особо впечатлительных — не в силах бороться с искушением протянуть руку и схватить движущуюся фигурку. Наверное, они чувствуют себя Гулливерами, попавшими в страну лилипутов: любопытство одолевает, хочется подержать на ладони диковинное существо и как следует его рассмотреть.

Вот по склону холма медленно поднимается пожилая леди, в обтянутой белой перчаткой руке она сжимает кружевной зонтик. А здесь по зеленой лужайке бредут два клифтонских школьника, что-то оживленно обсуждая на ходу. Мужчина на скамейке углубился в чтение газеты. Все эти люди занимаются своими делами и даже не подозревают, что каждое их движение с точностью копируется на медленно крутящемся столе в темной комнате башни. Попутно мне удается рассмотреть противоположный склон ущелья, заросший густым лесом. Я вижу, как ветер гнет верхушки деревьев и гонит по небу легкое облачко дыма от топящегося камина. Клифтонский висячий мост выглядит на экране даже более эффектно, чем в действительности. Наверное, именно такой видится изящная металлическая конструкция птицам, летающим над ущельем. Камера-обскура позволяет бросить взгляд сверху на воздушную линию, связавшую каменистые склоны; полюбоваться сказочными башенками моста, меж которых двигаются маленькие, словно бы игрушечные автомобильчики и совсем уж крошечные пешеходы; заглянуть в 245-футовую пропасть, по дну которой несет свои воды Эйвон.