Ужасы льдов и мрака

Возможно, в случае гибели экспедиции Пайера-Вайпрехта тот, кто впоследствии нашел бы ее останки, истолковал бы это свидетельство непримиримости как начало конца, хотя, возможно, и просто как подтверждение отчаянной беспомощности – строить такого рода домыслы бессмысленно, ибо теперь, в августе 1874 года, льды наконец-то отпускают их, будто надоевшую игрушку и более не принуждают служить банальным примером тому, что человек человеку волк.

Происходящее теперь – то самое полное изменение обстоятельств, в которое никто уже не верил, которое уже полагали невероятной, несбыточной мечтой, и происходит оно только потому, что арктическое лето 1874 года выдалось очень теплым, такого не было много лет и долго еще не будет: черные трещины и разводья мало-помалу ширятся, голубеют, полыньи превращаются в большие озера. Медленно, но верно, словно кучевые облака тихим вечером, обломки паковых льдов расступаются, барьеры раздвигаются, как ворота шлюзов. Там, где властвовали недвижность и оцепенение, теперь все тает, течет, движется. Люгерные паруса полны ветра. Стремительные, блескучие тени шквалов мечутся впереди. На веслах и под парусом они держат курс на юго-восток. Все реже теперь приходится вытаскивать шлюпки на лед и волоком доставлять к следующей открытой воде. И вот уже перед ними расстилаются лишь плоские поля плавучих льдов, обширная, изрезанная несчетными озерами и реками равнина, которая словно дышит, поднимаясь и опускаясь, тяжело и размеренно. Это морская зыбь. Они достигли границы льдов. По ту сторону зыблющейся равнины взлетают птичьи стаи, там, под темным небом, лежит открытое море.

День нашего освобождения пришелся на 15 августа, праздник Успения Богородицы, и мы разукрасили свои шлюпки флагами… С троекратным «ура» мы оттолкнулись ото льда, и началось плавание по открытому морю. Удача наша зависела от погоды и от беспрестанной работы весел; случись шторм, шлюпки, наверное, потонут… С несказанным удовлетворением мы наблюдали, как белая кайма льдов постепенно превращается в тонкую полоску и наконец исчезает.

Юлиус Пайер

Морская зыбь сводит с ума двух последних уцелевших собак; в перегруженных шлюпках толком невозможно их усмирить, они грызут весла, хватают зубами пену, захлестывающую борта. Торосы родился во льдах и никогда не видел волн, а Юбинал, похоже, совершенно их позабыл. Но теперь ничто не должно мешать борьбе с тяжелою водой. Жребий падает на Клотца. Собак пристрелит он.

16 августа кто-то кричит «лед!», и они в ужасе смотрят на юг. Но в конце концов оказывается, это всего лишь далекие снежные горы Новой Земли, медленно встающие из океана. Там, возле этой земли, они отыщут какой-нибудь корабль. Так обещал морской начальник, Вайпрехт. И вот они уже налегают на весла в бурных водах у выветренных скалистых берегов. Бухты пустынны. Ни льдов. Ни корабля.

17 августа падает туман, и заложенный два года назад на Трех Гробах провиантский склад незамеченный остается позади. Когда проясняется и они обнаруживают свой промах, Баренцевы острова уже за горизонтом. Но возвращаться на север теперь никак нельзя. Время сжимается. Впервые за много месяцев они снова видят, как заходит солнце. Если поблизости еще есть рыбаки, промышляющие семгу, или зверобои, то скоро они станут снаряжаться домой.

18 августа, в день рождения императора, страшная усталость гонит их к земле. Трое суток беспрерывной гребли – и теперь они без сил сидят у костра и пьют за здравие монарха разбавленный ром. Сколь кроток и тих этот край в сравнении с архипелагом, который они открыли для своего государя. Осыпи, сплывающие к ним из заоблачных высей, поросли низенькой травкой, мхами, а кое-где и цветами. Незабудки редкостной красоты, записывает в своем дневнике Вайпрехт, такие красивые, что я сомневаюсь, незабудки ли это.

Сон их недолог. Грозно и гулко отдается в скальных кручах грохот ледников, теперь неумолчный. Предвестие резкой перемены погоды. Нужно плыть дальше.

Берега Новой Земли почти повсюду неприступны, и это принудило нас немедля продолжить путь, хотя от долгой напряженной гребли плечи и руки у нас одеревенели и распухли. До сих пор мы тщетно высматривали хоть какое-нибудь судно… увы, ничего не видно, только суровое величие арктических гор… потом заштормило, мы совершенно выбились из сил, буря разъединила шлюпки, в которых было полно воды, и экипаж без устали ее вычерпывал… механически мы гребли дальше сквозь бесконечный потоп, навстречу тайне развязки.

Юлиус Пайер

24 августа 1874 года в семь вечера, когда с юго-запада задувает легкий бриз, команды российских зверобойных шхун «Василий» и «Николай», стоящих на якоре в одной из новоземельских бухт, видят направляющиеся к ним четыре шлюпки, но ликования не слышат, только плеск весел, узнают флаги и понимают, что это пропавшая экспедиция, о которой сейчас так много говорят в гаванях Ледовитого океана. Кое-кто из чужаков не в силах без посторонней помощи подняться по забортному трапу «Николая». Когда Вайпрехт передает капитану Федору Воронину выданную в Петербурге царскую охранную грамоту и Воронин среди безмолвия, запинаясь, читает вслух, что Его Величество Государь император Александр II препоручает австро-венгерскую полярную экспедицию заботам своих подданных, русские матросы обнажают голову и преклоняют колени перед чужаками, изможденными, обезображенными гнойниками и следами обморожений.

ГЛАВА 18

ОТ МИР СЕГО. НЕКРОЛОГ

11 декабря 1981 года, в пятницу, когда над здешним краем, огромная и ясная, раскинулась полярная ночь, в Лонгьир прибежали две собаки. Они волокли за собою обрывки упряжи, от всех шарахались и до того одичали, что Хьетиль Фюранн едва признал в них своих Аноре и Имиага, – ведь сущие волки! Собаки вмиг сожрали корм, который он им бросил, но, рыча, оскалили клыки и отпрянули, когда он попытался освободить их от постромок, что до сих пор связывали одного с другим; злющие, свирепые, они никого к себе не подпускали, и на четвертый день океанолог их пристрелил.

Ох уж эти собаки. Неужто лай никогда не кончится? А теперь боль, рывок – поезд тронулся. Мимо скользнула стенка набережной. Платформа. Волнолом. Пассау.Посветлело. Но лай не умолкал, отбивался от небесной тверди, приколоченной к чугунным столпам. Неужто никто не проучит этих псов? Ведь Пайер, бывало, быстро их утихомиривал – как только стальной прут раз-другой со свистом мелькнет в воздухе, сразу наступает тишина. Но это не пайеровские собаки. Точно не пайеровские. Клотц же пристрелил двух последних, на льдине, что дрейфовала в открытом море. Открытое море. А вон там что – горы? Берег? Земля! Вайпрехт попытался привстать.

Лежи, Карл, тихо сказал кто-то и наклонился к нему, лежи, и он, горящий в лихорадке, вновь упал на постель. Но качка, которую он чувствует, это же морская зыбь, и его корабль мчится на всех парусах. Как близко сейчас берег, зеленый берег, а дальше пустынные нивы, голые, безлистные тополя. А он лежит в своей темной каюте. Ему необходимо подняться на палубу. По правому борту зарифить марселя! Первый риф! Живо по реям! Брасопь! Марсафалы отдать!.. Тяни брасы! Риф-тали отдать!..Тише, сказал кто-то из темноты, тише, успокойся. И все смолкло. Беззвучный норд-ост в такелаже. Собак нигде не слышно. Он очнулся, когда внизу вдруг лязгнуло железо, рельсы, колеса, тормозные башмаки, далекий возглас «Регенсбург!», хлопают двери, оконную занавеску осторожно задергивают, солнце пропадает. Регенсбург. Он же далеко в стороне от их маршрута. Это Берлин, Бреславль или еще какая-нибудь станция на обратном пути из Гамбурга в Вену. В небе над гамбургской гаванью вспыхивали снопы сигнальных ракет, причалы мерцали бенгальскими огнями, а суровые туманные горны звучали как один огромный орган, когда в порт вошел пакетбот из Вардё, доставивший первооткрывателей последней на свете новой земли. Потом на извозчиках сквозь ликование, на вокзале флаги и речи, перроны гремят здравицами – а ведь они потеряли свой корабль и не привезли ничего, кроме номенклатуры погребенных во льдах островов, и все же на каждой станции новое ликование, вот и сейчас за окном слышны шумные возгласы, нет, это никак не Регенсбург. Но почему занавески задернуты, почему он лежит в салон-вагоне, почему один? Где остальные? Он поднял голову и только сейчас увидел отца: адвокат при Верховном суде и управляющий имениями графа Эрбаха г-н Вайпрехт, в черном фраке, почтенный и серьезный, сидит у его постели и торжественно произносит: мы в Регенсбурге, Карл… Но ведь в Вардё его ожидало письмо с известием: наш дорогой батюшка ушел от нас; такая же весть ожидала Скарпу, Лузину и Орела. Ушел от нас. Скончался. В Вардё он выплачивает капитану «Николая» тысячу двести рублей серебром, за их спасение. Повсюду мир, говорят им, Наполеон [24]умер. Наш дорогой батюшка скончался. При ордене Олафа Святого, в белом парике, сходит с пакетбота на тромсёйский берег ледовый боцман и, уже радуясь привету старой женщины, обнимающей его на молу, кричит своим товарищам все то же моряцкое напутствие, каким так часто стремился заклинать невзгоды минувших лет: коли Господь с нами, не будет у нас супротивников. И вот уж ликование увлекает его прочь. Ушел от нас. Нет, тот, кто сидит у его постели, хоть и носит на фраке орден Великого герцогства Гессен-Дармштадт и увещевает его, никак не может быть отцом, который давно упокоился в Кёниге. Он снова поворачивается к незнакомцу и видит, что все-таки это отец. Правда, теперь отец молчит, и фрака на нем нет, только на груди что-то блестит, не орден, что-то другое, причиняющее боль глазам и тающее в жаркой мгле горячки.