Охотник

Данная книга некоторым образом является повествованием о последних днях Великой охоты на крупных зверей. Нигде в мире не было дичи, которая могла бы сравниться с африканской. Нигде в мире животные не были столь крупными, столь сильными и столь многочисленными. Теперь, когда все это уже почти ушло в прошлое, возможно, некоторые пожелают услышать о величайшей эре Охоты в истории земли.

Глава вторая

Джон Хантер из Шотландии

Я родился возле Ширингтона на юге Шотландии за тридцать лет до начала столетия. У моего отца была одна из лучших ферм в этой части страны: триста акров [6] хорошей пахотной земли и три квадратные мили пастбищ. Согласно семейным преданиям, наша фамилия — Хантер [7] происходит от названия профессии нашего дальнего предка. И в самом деле, любовь к охоте была присуща всем членам нашей семьи. Мой отец постоянно охотился в болотах, окружавших залив Солвей Фирт, а мой старший брат считался одним из лучших знатоков флоры и фауны Шотландии. Моя мать была единственным членом семьи, не участвовавшим в спортивной охоте: все ее время было занято домашним хозяйством.

Однако если для других членов семьи охота была лишь отдыхом, то для меня она была воздухом, без которого я не мог жить. Младенцем я, ковыляя, подходил к отцу и подбирал стреляные гильзы. Мне нравился запах горелого пороха.

Став старше, я проводил все дни на огромном болоте, носившем название Лохар-Мосс, где в изобилии водилась черная дичь: утки, выводки черноголовых чаек, гнезда которых попадались так часто, что трудно было сделать шаг и не наступить на яйца. В течение долгого времени изучал я тропинки, проходившие через болото. Когда я возвращался, моя одежда обычно была в весьма плачевном состоянии, так как тысячи кружившихся птиц пачкали меня своим пометом, а иногда я проваливался по грудь в болотную тину. Это приводило мою бедную маму в отчаяние, но я наслаждался каждой минутой таких прогулок. Даже сегодня я мог бы с завязанными глазами пройти по тем тропинкам.

Когда мне было восемь лет, я в отсутствие отца взял его ружье и пошел на охоту. Это было старое ружье фирмы «Перде». По-моему, дробовое ружье фирмы «Перде» — самое лучшее из всех когда-либо изготовленных человеком. В настоящее время в Кении «Перде» с двумя парами подобранных и пристрелянных стволов и футляром ценится в тысячу гиней. И оно стоит таких денег, ибо никакое ружье не может сравниться с этим по точности боя. Отец купил подержанное «Перде» у своего друга, который в свою очередь купил его еще у кого-то. Только одному богу известно, сколько из него сделано выстрелов, но затвор действовал ничуть не хуже, чем в тог день, когда ружье только что вышло из мастерской, а сбалансировано оно было так, что стрелять из него доставляло удовольствие.

Когда я первый раз вышел с этим ружьем, я чуть не прострелил себе ногу. Подкрадываясь к куропатке, я настолько увлекся, что не заметил, как нажал спуск. Когда отец узнал о случившемся, он был страшно расстроен, но тем не менее не запретил мне брать ружье. Вскоре я научился пользоваться этим прекрасным оружием по всем правилам и каждый вечер в своей комнате начищал и смазывал его, пока стволы не начинали блестеть матовым блеском. Что касается старой инкрустации на казенной части, то она почти не стерлась, несмотря на постоянную полировку.

Охотясь с этим ружьем в низинах, я стрелял диких гусей, уток и белощеких казарок. Я научился подкрадываться к стае, когда птицы с шумом жадно заглатывали мелкие ракушки, в изобилии рассыпанные в мокром песке. Когда шум вдруг обрывался, я знал, что птицы поднимали головы и оглядывались. В этот момент я замирал на месте. Ночью, лежа в кровати, я прислушивался к гоготанию диких гусей, пролетавших над фермой навстречу штормовому ветру. Эти звуки ласкали мой слух гораздо больше, чем звуки волынки. Затем я засыпал, и мне снился новый день и новая охота.

Не забывал я и рыбную ловлю; много времени проводил на речке Лохар — ловил на мух рыбу, пользуясь бамбуковой удочкой. Частенько с наступлением темноты я возвращался к речке с факелом и копьем для охоты на лосося. При достаточном проворстве ослепленного светом лосося можно заколоть быстрым ударом копья. Это требовало не малого искусства, потому что копье, казалось, изгибалось в воде, и приходилось делать поправку на угол преломления.

Я взрослел, и кое-кто из жителей деревни начал приобщать меня к древнему и весьма почетному виду спорта, который обычно называется браконьерством. Это прекрасное занятие требует большого искусства. На юге Шотландии было немало браконьеров, но мне кажется, я могу, не хвалясь, сказать, что ни один из них не мог сравниться со мной, так как все время, когда я не занимался охотой с ружьем и ужением рыбы, я тратил на то, чтобы научиться ставить силки или сети. Немало темных ночей я провел, ползая в кустарнике, обвязав шею тонкой шелковой сеткой, как будто это было кашне, и прислушиваясь к шагам сторожа, гулко отдающимся по мерзлой земле. Сторожа были вооружены ружьями, которыми они пользовались без колебания, часто оценивая жизнь фазана или кролика выше жизни человека. Такие условия делали этот вид спорта еще более увлекательным. Я часто думаю, что приобретенный в юношеские годы опыт оказал мне хорошую услугу много лет спустя, когда я стал охотиться на крупного зверя.

Ходил я всегда с собакой. Она-то и предупреждала меня о приближении сторожа. Однажды мы вместе лежали на животе, когда два сторожа на расстоянии десяти футов от нас гадали, где бы я мог спрятаться. Эго было хорошее время, и мне часто кажется, что я получал не меньше удовольствия от кролика, добытого за спиной сторожа, нежели в более позднее время от убитого мной слона с клыками весом в двести фунтов.

Зачастую, возвращаясь поздней ночью, я видел в окнах нашего дома свет. Это означало, что родители ждут меня. Добычу я прятал в погребе за бочками, а затем бесшумно взбирался в свою комнату по черной лестнице (я изучил все скрипучие половицы и научился не ступать на них). После этого я раздевался и нырял в постель. Позже родители поднимались в мою комнату. Увидев, что я крепко сплю, мать удивленно говорила: «Где он только пропадал?». Я подозревал, что отец прекрасно знал, где я мог пропадать, но он никогда меня не выдавал.

Так я и рос, проявляя мало любви к земледелию и еще меньше уважения к солидным людям Ширингтона. Они в большинстве случаев были плохими стрелками и, конечно, не умели поставить силок для кроликов или для ловли лосося забросить мушку в реку на тридцать футов.

Темным облачком на моем горизонте была школа. У меня вошло в привычку опаздывать на занятия, поскольку я не мог пройти мимо болота, не посмотрев, как поживают птицы. Школьный учитель был зверем по своему характеру, довольно щедрый на березовую и бамбуковую розгу и бамбуковую палку. Больше всего он любил колотить провинившегося по голове, сначала с одной стороны, а потом с другой, пока уши ученика не чернели и он не падал, теряя сознание. Несколько учеников из моего класса выросли глухими в результате такого обращения.

Я был крупным парнем, и хотя наш учитель частенько бил меня бамбуковой палкой, он не смел бить меня рукой. Но однажды, когда мне было четырнадцать лет, я пришел в школу после одной из вылазок, весь измазанный грязью. Этого учитель стерпеть не мог. Он бросился на меня с кулаками и стал колотить по голове, пока из ушей не потекла кровь. Мне показалось, что он просто сошел с ума. Схватив грифельную доску, я изо всех сил ударил его. У меня были неплохие мускулы: я постоянно лазил по деревьям за птичьими яйцами и ходил на охоту с тяжелым ружьем. Учитель зашатался, сделал несколько шагов назад и, чтобы не упасть, схватился за парту. Я решил, что лучше уйти из школы до конца дня, и вернулся в свое любимое болото Лохар-Мосс, где мог побыть в одиночестве.

Придя домой, я узнал, что учитель уже был там вместе с местным священником. Родители были страшно расстроены, но, когда я рассказал им все, отец не стал наказывать меня, а мать посоветовала побольше уделять внимания книгам и поменьше ружью. С тех пор учитель боялся меня. Поэтому так получилось, что в школе я проводил очень мало времени, предпочитая удить рыбу или охотиться.