У Земли на макушке

[необходима проверка по книге! — Прим. lenok555]

— Я по дороге запишу, можно? В какую сторону едете?

— На остров Диксон. — Трудное молчание. — А после вашего возвращения? — робко спрашивает репортёр.

— Пожалуйста, поговорим.

— Где, Алексей Фёдорович?

— В Мирном. Приходите к десяти вечера. Только не опаздывайте.

Или такая история. Когда Трёшников был начальником антарктической экспедиции, он издал приказ: ввиду опасности падений в трещины ходить только группами и со спасательными средствами. И вот однажды в сопровождении Георгия Ивановича Матвейчука начальник отправился на обход, забыв захватить верёвки.

— А как же быть с приказом? — иронически сокрушался Матвейчук.

— Придётся влепить самому себе выговор, — посмеивался Трёшников.

Неожиданно послышался треск, Матвейчук обернулся — и увидел своего начальника, провалившегося в щель ледника у самого соприкосновения с океаном. Провалился, расставил руки — висит.

— Ты жив, Алексей Фёдорович? — нагнувшись, осведомился Матвейчук.

— Жив, жив! Беги за ребятами, пусть захватят доску и верёвки!

— Бегу! А ты провисишь?

Из щели послышался приглушённый, но сердечный ответ.

Прошло несколько минут, и Трёшников снова услышал голос Матвейчука:

— Ты жив, Алексей Фёдорович?

— Да! Где ребята?

— Понимаешь, я вернулся, чтобы узнать, жив ли ты. — Погоди же! — пообещал Трёшников.

Минут через десять примчались ребята, бросили верёвку, и нарушивший свой же приказ начальник кое-как выбрался из пропасти. Ребята не поверили своим глазам: Трёшников сумел так долго держаться, несмотря на то, что у него была вывихнута при падении рука.

Вот так силища!

И десятки других историй, подлинных и выдуманных, над которыми Трёшников сам смеётся, возмущаясь и одновременно восхищаясь изобретательностью неведомых рассказчиков.

Больше всего его веселит крепко прилипший титул — «хозяин Арктики». Вот и сейчас кто-то ввалился в кают-компанию и пошутил: «Прилетел „хозяин Арктики“ и такую погоду привёз, что без солнечных очков выйти невозможно!»

— А что, интересно, говорили на Диксоне, где я пять дней проторчал из-за пурги? — смеялся Трёшников. Меня представил ему Булатов.

— Долго думаете здесь пробыть? — спросил Алексей Фёдорович.

— Пока не попросят — ответил я, — от добра добра не ищут; кормят великолепно, сплю в теплом мешке, кино каждый день бесплатное — куда торопиться? — Трёшников сокрушённо покачал головой. — Вспомнил одного корреспондента, — проворчал он. — Как-то ранней весной на дрейфующую станцию прислали подарок — ящик помидоров. Корреспондент пришёл в полный восторг и из всего многообразия своих впечатлений сосредоточил внимание читателя на самом сильном: как он наелся свежих помидоров на полюсе. Так умилялся — ну просто не жизнь на льдине, а малина!

Я обещал Алексею Фёдоровичу ни словом не заикаться о свежих помидорах и честно выполнил своё обещание: можете хоть пять раз перелистать мои записки — всё равно никаких помидоров не обнаружите. Зато я отыграюсь на апельсинах, про которые никаких клятв не давал. Не скажу, чтобы на станции были горы, целые пирамиды, терриконы апельсинов, но несколько ящиков «Аннушка» привезла. В День станции каждому из нас досталось по одному ярко-рыжему плоду, так что свой первый в нынешнем году апельсин я съел именно на полюсе.

Кают-компанию заполнили все свободные от вахт; шла та непринуждённая беседа, из которой начальство может узнать о работе подчинённых куда больше, чем из самого толкового и длинного доклада. Меня и тогда и при последующих встречах с Алексеем Фёдоровичем приятно поражало отношение к нему зимовщиков. Они как будто забывали, что Трёшников директор института, их непосредственное и самое высокое начальство, — ни разу я не увидел и намёка на чинопочитание. Но и фамильярности никакой, ни единого грана. В каждом вопросе, в каждой реплике ребят чувствовалось искреннее и огромное уважение учеников к учителю — признанному главе советских полярников, своими ногами прошедшему Арктику вдоль и поперёк, участнику десятков дрейфов, зимовок и экспедиций, крупнейшей эрудиции учёному и блестящему организатору; к своему старшему коллеге, который видел и испытал столько, что его уже ничем не удивишь и ничем не напугаешь: в Ледовитом океане купался (однажды по своей воле, раздевшись донага в лютый мороз — чтобы спасти ценный прибор); в ледники и трещины проваливался; от вала торосов спасался; из пурги, аварий и всяких катастроф уходил не счесть сколько раз.

Большой учёный, организатор и практик — такие сочетания Арктике известны. Самые прославленные имена — Фритьоф Нансен и Отто Шмидт, о которых написано много книг, и за ними — их ученики и последователи, ещё ждущие своих биографов: Евгений Фёдоров, Михаил Сомов, Алексей Трёшников, Евгений Толстиков…

Начальник одной из первых дрейфующих станций, второй антарктической экспедиции, один из первооткрывателей хребта Ломоносова в Ледовитом океане, автор многих книг и оригинальных теорий — стоит ли говорить, какой интерес вызвало у меня неожиданное знакомство с Трешниковым?

Представьте себе человека, отличающегося даже среди полярников, которых бог ростом не обидел, своей богатырской фигурой; все в нём массивно — черты лица, туловище, руки, плечи. На лацкане пиджака звёздочка Героя; спокойный холодноватый взгляд излучает уверенность и волю; кажется, что в присутствии этого человека не может произойти никаких ЧП — настолько крепко он держит в руках и нить разговора и события. Сильный человек, про таких говорят — глыба.

В последующую неделю мне посчастливилось ещё дважды — северный мир узок — с ним встречаться.

Мы рассуждали о призвании учёного.

— Трудно, и наверное бессмысленно определять, какой тип учёного больше соответствует современной науке, — говорил Алексей Фёдорович. — Мы преклоняемся перед Шмидтом времён организации Арктики и перед Шмидтом периода создания космической гипотезы. Каждому своё: один не выходит из кабинета, считая, что при данном уровне науки не обязательно заниматься чёрной работой на месте событий; другой все хочет увидеть своими глазами, пощупать своими руками и лишь потом изложить на бумаге свои мысли. Не стану скрывать своих симпатий — мне по душе Отто Юльевич… Я не могу серьёзно говорить с людьми, которые сожалеют о том «потерянном для науки» времени, которое Шмидт затратил на арктические походы. Стоит ли доказывать, что именно в это «потерянное время» Шмидт создал советскую арктическую школу?

И собеседники молча кивали. Они-то знали о том, что у самого Трешникова, полгода в году не снимающего унты и меховую куртку, иной раз физически не хватает времени обосновать новую гипотезу; но они знали и о том, что будь их Трёшников кабинетным учёным, он стал бы автором ещё нескольких фолиантов, но не был бы тем Трешниковым, которого так уважают и любят советские полярники.

Он вспоминает о своей молодости:

— …Зимовал я тогда на Новосибирских островах. Как-то повёл через льдину, в которой уже были прогалины, упряжку с продуктами для четырех ребят. И вдруг перед упряжкой взлетела какая-то птица. Собаки рванулись за ней — и все мы провалились. Пришлось по плечи в воде идти к берегу, ломая собой лёд, наподобие ледокола, и тащить полузатопленную упряжку. Вытащил всё-таки… Но тогда, — Трёшников вздохнул, — мне было двадцать три года…

Этот разговор мы вели на промежуточной базе, куда несколько часов назад прилетели последние четыре зимовщика с расколотой на куски станции «СП-13». И Василий Сидоров, молодой начальник станции, ещё не успевший как следует прийти в себя, вдруг, смущаясь, спросил:

— Алексей Фёдорович, вы старый полярник, полжизни во льдах… Ну, теперь, когда вы директор и доктор наук, читаете в разных странах доклады на английском языке, Герой и так далее, — что вы испытываете, когда мы, молодёжь, едем дрейфовать? Вам не бывает простите… как бы сказать…

— Конечно, бывает! — с силой стукнув кулаком по столу, воскликнул Трёшников. — Ещё как завидую, черт возьми!