Сборник "Семьдесят два градуса ниже нуля"

Валера с острой жалостью подумал о том, что и у самого Алексея один нос на лице остался. Эх, Леша, Леша, напрасно запаял ты свою душу в консервную банку!..

— Было что от Лели? — все-таки решил спросить.

— Нет. Как, прогрело?

— Жжет, но терпеть можно.

— Тогда терпи.

Зря спросил! Не так надо было начинать, отвыкли друг от друга.

— Я по тебе соскучился, — сказал Валера.

— И я тоже.

— С Востока за сорок дней не поговорили.

— За сорок два, — уточнил Алексей. — А мыслей у тебя много накопилось?

— Если пошуровать, две-три найдется.

— Тогда ты Эйнштейн по сравнению со мной. У меня одна: как бы поскорее добраться до центра цивилизации — обсерватории Мирный.

— Боишься не довезти?

— Тебя довезу.

— Не обо мне речь.

— Ночью батю снова прихватило.

— Поня-ятно…

— Как и вчера. Давление двести двадцать на сто десять.

— Леша!

— Я не волшебник, учился только на волшебника, — усмехнулся Алексей. — У меня нет кислорода, нет кардиографа, нет отдельной противошоковой палаты, ничего нет! Если бы не полторы сотни ампул в аптечке, я был бы вам полезен не больше, чем чучело пингвина.

— Не самоуничижайся, ты многое делаешь.

— Тысячную долю того, что хотел бы.

— Ты очень изменился.

— Всех нас хоть на парад энтузиастов…

— Я не о внешности. Тоска у тебя в глазах…

— Не надо, прошу тебя…

— Как хочешь.

— Не обижайся. Давай лучше помечтаем.

— Давай, — согласился Валера.

— Твои мечты на лице у тебя написаны, а мои — можешь угадать?

— Чтоб на причале тебя встретила…

— С тобой помечтаешь… Нет у тебя взлета фантазии! — перебил Алексей. — Знаешь, о чем я мечтаю? Ни разу в жизни никого не ударил, а теперь — хочешь верь, хочешь не верь — кровь вскипает от дикого желания: увидеть Синицына и избить его до потери сознания… Самого себя пугаюсь… Что, смешно?

— Нет, не смешно. Хотя, честно говоря, не монтируется твой образ с картиной мордобоя.

— Не веришь, что я способен на такое?

— Один писатель развивал оригинальную гипотезу, что человеческая культура, образование, мораль — тонкая пленка на первобытном мозгу троглодита. В стрессовом состоянии пленка прорывается, и рафинированный интеллигент с рычанием хватается за дубину.

— Ну?..

— Я подобные гипотезы отвергаю. Мир и без того сходит с ума, незачем теоретически вооружать и оправдывать жестокость и насилие. Не знаю, как там рафинированный интеллигент, а мыслящий человек обязан подавлять в себе троглодита. Так что, — Валера улыбнулся, — отбрось в сторону дубину и оставь Синицына в покое.

— Но я его ненавижу! — взорвался Алексей. — А вы будто спелись! Поразительно! Когда обнаружилась история с топливом, ребята были готовы Синицына растерзать; через неделю они говорили, что набьют ему физиономию, а завтра, черт возьми, они его простят!

— Что ж, меня бы это не удивило. Негодяем Федора, пожалуй, не назовешь, он просто равнодушный человек.

— Когда наконец мы поймем, что равнодушие опаснее подлости?! Хотя бы потому, что оно труднее распознается. Такие, как Синицын, страшнее откровенных негодяев. Судить его надо!

— Крик души очень уставшего человека.

— Врача, друг ты мой, врача! Я, не забывай, давал клятву Гиппократа и с юмором относиться к ней не могу. Неужели думаешь, что я прощу ему батины приступы и твои обмороки, Васю и Петю, всех вас?

— Гиппократу?

— Синицыну, черт бы тебя побрал! За несерьезность будешь лежать с горчичниками на десять минут дольше… Уж не оправдываешь ли ты его?

— Нет, Леша, не оправдываю. Руки я ему не подам. Но судить… Равнодушие — явление более распространенное, чем ты думаешь. Возьми любой номер газеты и найдешь там статью, заметку, фельетон о равнодушных людях. Их много, Леша, всех не пересудишь.

— Примиренческая какая-то у тебя философия.

— Погоди давать оценки. Согласись, что нравственно человек еще весьма далек от совершенства. Расщепить атомное ядро куда легче, чем разорвать цепочку: инстинкт самосохранения — эгоизм — равнодушие. Эти звенья паялись тысячами веков, не такие мыслители, как мы с тобой, ломали копья в спорах, что есть человеческая натура и как ее переделать. Равнодушие — производное от эгоизма, оно омерзительно, но — увы — живуче. Нравственность не автомобиль, ее за десятилетия не усовершенствуешь.

— Погоди, не виляй. Как ты определишь равнодушного?

— Ну, хотя бы так… Юлиан Тувим шутил: «Эгоист — это человек, который себя любит больше, чем меня». Если перефразировать, то можно сказать: «Равнодушный — это человек, который так любит себя, что ему начхать на меня».

— И ты позволишь Синицыну ходить с небитой мордой?

— Расквашенный нос, друг мой, еще никого не делал более чутким и отзывчивым.

— Снова остришь? Это позиция холодного наблюдателя!

— Почему холодного? Анатоль Франс сказал: «Дайте людям в судьи иронию и сострадание». Вот что мне по душе!

— Непротивление злу насилием?

— Я рядовой инженер-механик, а не специалист по моральному облику, друг мой. А ты врач. Поставь на ноги батю, вылечи ребятам помороженные лица и руки, а также сними с меня горчичники и выгони из «Харьковчанки» как симулянта. Каждый должен возделывать свой сад.

— Услышал бы тебя батя…

— Думаешь, не слышал?.. Сколько раз спорили…

— Ну и, признайся, песочил тебя за такие взгляды?

— Было дело… Середины для него не существует — либо белое, либо черное. Как он меня только не обзывал! и хлюпиком, и амебой, и гнилым интеллигентом, но я не обижался, потому что… — Валера улыбнулся, — свой разнос он заканчивал так: «Не хрусти позвонками, сынок, шею вывихнешь. Кого люблю, того бью…» Батя мне — второй отец…

— Ладно… Сейчас начнешь кричать, что я использую недозволенные аргументы и насилую твою психику… Так вот, рядом лежит родной тебе человек, ставший жертвой равнодушия. А ты…

— Выходи его, Леша!

— Твое ходатайство решает дело. Дурак ты, Валерка!

— Пусть дурак, пусть кретин… Я его знаю лучше, вы — только по работе… Он удивительный, все у него безгранично — и честность, и мужество, и ненависть, и любовь… Не видел я таких людей, Леша!

— Тише, разбудишь, дай горчичники сниму. Ну, легче откашливается?

— А, к черту…

— Лезь обратно в мешок… гнилая интеллигенция. Значит, не пойдешь со мной Синицына бить?

Валера потемнел.

— Если с батей что случится — пойду и убью.

АЛЕКСЕЙ АНТОНОВ

Алексея походники не узнавали, доктор стал молчалив, неулыбчив, даже угрюм. За все шесть недель ни разу не взял в руки любимую гитару, а когда его просили об этом, отнекивался, ссылался на помороженные пальцы. Спрашивали Бориса, не получал ли доктор каких плохих известий, — оказалось, не получал. Осторожно допытывались у Валеры, но тот ничего не сказал и лишь посоветовал ребятам не лезть Алексею в душу.

Будь Антонов новичком, его поведение можно было бы легко объяснить: не выдержал док, кишка оказалась тонка. Но за ним числился уже один поход, безупречно проведенная зимовка.

Полярники — народ требовательный: им мало того, что доктор умеет вырвать зуб или легким ударом ладони вправить вывих, им еще нужно в этого доктора поверить как в человека. Особенно походникам: и потому, что дело у них поопаснее, чем у других, и потому, что в массе своей они обыкновенные работяги — в том смысле, что профессии механика-водителя отдаются целиком, раз и навсегда, считают ее для себя самой подходящей и ни на какую другую не променяют. И человек, зарабатывающий себе на хлеб не физическим, а умственным трудом, уживается среди походников далеко не всегда, к нему будут долго присматриваться, чтобы, понять, что он собой представляет.

Если этот человек нарочито огрубляет свою речь, лезет вон из кожи, чтобы показаться «своим в доску», — отношение к нему будет ироническое. А если останется самим собой и ничем не выкажет своего превосходства (иной раз иллюзорного, потому что диплом не заменяет ума, и недаром в народе шутят, что лучше среднее соображение, чем высшее образование), тогда его признают своим — будут от души уважать.