В чертогах Подкаменной Тунгуски

— Я, как заготовитель, категорически возражаю против уничтожения комаров. Не хочу, чтобы люди лишились замечательной рыбы хариуса! — шутливо закончил Петр Константинович.

Он еще раз потряс вилкой и с удовольствием съел кусок рыбы. То же самое сделали и мы с Гришей. Вкус малосольного хариуса был бесподобным. С этой минуты я стал противником полного уничтожения комаров.

— Хотите, сходим в тайгу на охоту? Покажу вам места, где водится дичь, — неожиданно предложил мне Сорокин.

— С удовольствием! Только ведь мое «ружье» не стреляет и во время киноохоты выстрелы отменяются!

— Хорошо, — согласился, смеясь, заготовитель. — Мы хотя и возьмем ружья, но не будем мешать вашей съемке. Когда пойдем?

— Хоть завтра!

Места вокруг Полигуса глухие, таежные. На сотни километров вокруг раскинулись охотничьи угодья. Особенно славятся дичью и зверем долины рек Енгиды и Кондромо, самых больших притоков Подкаменной Тунгуски в этом районе. На их берегах устроены охотничьи избы, в которых живут во время промысла полигусские охотники. К избушкам ведут из села тропы. По одной из троп мы и решили отправиться на киноохоту.

На другой день утром у избы Сорокина собралась небольшая компания. Кроме Петра Константиновича здесь были двое местных ребят. Одного звали Тимка, другого Федор. Они были с рюкзаками и ружьями.

— Куда пойдем, ребята, на Кондромо или на Енгиду? — спросил заготовитель.

— Конечно, на Кондромо. Там копалух и глухарей навалом! — сказал Федор.

Гуськом мы направились по маленькой узенькой тропинке в гору к живописным столбам, которые высятся над Полигусом. С этих каменных утесов открывается прекрасный вид на долину Подкаменной Тунгуски с прилепившимся на ее берегу крохотным поселком. Далеко простираются сплошь заросшие лесом плоские горы.

Осенние краски оживили таежный океан. Казалось, будто земля накрыта вывернутой мехом вверх шубой: огромные острова пожелтевших лиственниц — светлая шерсть, а пятна вечнозеленых кедров и елей — темная.

Тропа ведет нас в глубь тайги. Километра три она поднимается в гору, потом столько же спускается вниз, в долину небольшого ручья. У ручья тропа раздваивается. Сорокин показал на правое ответвление тропы:

— Это дорога в верховья реки Кондромо, в заимку Манкур и озеро Хаталанда. Километров восемьдесят отсюда будет.

Все эти названия звучат для меня как-то особенно, говорят о местах, доступных только смелым охотникам...

На берегу речки мы остановились на привал.

— А теперь пойдем в сторону заимки Кондромо, — сказал Сорокин.

Тропа теперь пошла вдоль речки, по склону лесистой долины. Весь склон был покрыт мягким и глубоким мхом. На нем, как рассыпанные рубины, лежали ягоды еще не совсем спелой клюквы. Немного выше по склону попадалась голубика, а еще выше краснели целые полянки брусники. Тяжелые, темно-красные, переспелые ягоды лежали во мху, неудержимо притягивая к себе.

Мы увлеклись было брусникой, но наше занятие неожиданно прервал тревожный свист рябчиков. Прямо перед нами с земли взлетели два рябка.

Ребята взялись за ружья, но Сорокин остановил их:

— Дайте сначала кинооператору отстреляться!

Мы стояли, прислонившись к деревьям, и с интересом наблюдали за птицами. Рябки, нахохлившись, сидели на березе и, не обращая на нас внимания, лениво клевали листву. Один из них даже закрыл глаза и, казалось, дремал. Это было интересно, такого кадра у меня еще не было.

— Снимайте быстрее, а то улетят, — шепнул Петр Константинович.

Я вскинул кинокамеру и прицелился, но что-то не понравилось мне: уж очень мелки по масштабу были рябчики в кадре, захотелось подойти поближе. Однако не успел я сделать и двух шагов, как рябки вспорхнули и скрылись в лесу. Какая обида!

— Я же говорил вам! — с досадой воскликнул Сорокин.

Я и сам негодовал на себя: на киноохоте снимать надо сразу, не ждать, когда будет лучше. А потом уже, когда снят первый вариант, можно подходить ближе. Если птица и улетит, не обидно: кадр снят.

Наши молодые спутники убежали преследовать рябчиков. Спустя некоторое время впереди раздался выстрел.

— Вот я им сейчас задам! — сердито сказал Петр Константинович и направился к ребятам.

Послышался второй выстрел. Повесив кинокамеру на плечо, я с раздражением стал пробираться сквозь заросли в сторону этого звука. Приходилось раздвигать тонкие стволы березок и пролезать между ними. Гигантские корни вывороченных пней, как разметавшиеся щупальца осьминога, преграждали путь. Зацепившись ногой за корягу, я упал и растянулся на земле. Еще этого не хватало!

Я поднял голову — и замер: шагах в пятнадцати от меня среди ветвей молодой лиственницы сидела глухарка. Не поднимаясь с земли, я прицелился аппаратом и увидел в окуляре, что птица с любопытством вытягивает шею и присматривается ко мне. «Сиди, ради бога сиди!» — уговаривал я ее про себя. Сняв первый кадр, я осторожно поднялся с земли и начал приближаться к лиственнице, крадясь, как кошка, и еле дыша.

«Только бы не улетела, только бы не улетела!» — стучало в моем мозгу.

Прячась за стволы, я переместился ближе. «Довольно, довольно!» — твердил я сам себе. Сделав упор о дерево, я навел на фокус и успел снять еще один кадр. Внезапно глухарка сорвалась с дерева и улетела в глубь леса.

Я направился в сторону улетевшей птицы. Вдруг над моей головой захлопали крылья, и с дерева с квохтаньем слетела еще одна глухарка. Я остановился и увидел совсем рядом сидящую на сушине копалуху — уже третью! На секунду я замер, потом стал осторожно готовить аппарат к съемке. Глухарка вначале беспокоилась, суетилась, но, видя, что я не двигаюсь, опять спокойно уселась на суку.

Сделав шаг в сторону, я неожиданно заметил на другом суку еще одну птицу, которую скрывало от меня стоящее впереди дерево. Обе глухарки сидели спокойно, не проявляя никакой боязни. Я перестроил кадр и заснял обеих птиц. Потом я начал шуметь, махать руками, кричать, чтобы спугнуть копалух, но птицы почему-то не реагировали на мои усилия. Тогда я крикнул на всю тайгу:

— Петр Константинович! Федя!

— А-а-а! — отозвался один из парней невдалеке.

— Идите сюда, здесь копалухи!

Видимо, привыкнув к моему присутствию, глухарки и тут не шелохнулись. Скоро захрустели сучья.

Увидев приближающегося Федора, глухарки забеспокоились и завертели головками.

— Иди скорее! — крикнул я. — Я хочу тебя заснять вместе с птицами!

Рядом раздался выстрел. Глухарки заквохтали, как перепуганные куры, и спорхнули с дерева.

— Ты с ума сошел! — закричал я.

К счастью, мои актрисы улетели невредимыми.

— Извините, не выдержал, — оправдывался Федя.

— Вскоре к нам подошли Петр Константинович с Тимкой.

— Что за пальба здесь? — напустился Сорокин на Федора. — Ведь условились искать дичь только для киносъемки! Для охоты будет особое время, вечерком, когда снимать нельзя.

Мы продолжали свой путь по тропе к верховьям речки. Дичь больше не встречалась. Солнце скрылось за горы. В тайге наступили сумерки.

Вблизи шумящего потока мы выбрали место для ночлега. Развели костер. Ребята занялись устройством шалаша.

— Дядя Петя, как насчет того, чтобы пострелять к ужину? — спросил Федор.

Мы посоветовались с Петром Константиновичем, как сделать, чтобы дать ребятам возможность поохотиться и в то же время не распугать дичь перед завтрашней съемкой.

— Вот что, братва, — сказал заготовитель. — Вверх по речке не ходите. Не портьте нам дело на завтра. Идите обратно по тропе километра на три, на четыре, там и палите.

Вскинув ружья на плечи, ребята бодро зашагали вдоль речки.

— Теперь заснять бы вам самого глухаря, — сказал Петр Константинович.

— О! Это моя давняя мечта — заснять глухаря, особенно токующего.

— Э, брат, его стрелять-то сложно, а не только что снимать. К нему ведь чуть не на брюхе ползешь, дышать перестаешь. Приезжайте к нам в апреле — мае, сведу вас на далекие токовища. Там глухарей собирается десятками. Вот это зрелище! Вы знаете, как надо подкрадываться к токующему глухарю?