Рим. Прогулки по Вечному городу

Уличная жизнь под моим окном была бы совершенно понятна и естественна для Ювенала или Марциала, особенно продовольственные магазины с их колбасами горячего копчения и парикмахерские с их непрерывной чередой юных лиц, обрамленных чудесными локонами. Сам я ненавижу ходить в парикмахерскую и всегда поражаюсь множеству мужчин в латинских странах, которые получают от этого удовольствие. В Риме, как и в Мадриде, полно жизнерадостных, счастливых мужчин, закутанных в простыни по шею, бросающих на себя в зеркало одобрительные взгляды и при этом перебрасывающихся шуточками с парикмахером. Возможно, такие сцены были распространены и в наголо обритый период, скажем, со времен Юлия Цезаря вплоть до Антонинов. Мой уголок Рима живет в столь регулярном ритме, что я бы мог сказать, который час, просто выглянув в окно. Первыми, ранним утром, появлялись официанты, они же уходили последними. Интересно, думал я, когда европейские официанты спят? Они приходили, просматривая на ходу «Джорнале д'Италия», а чаще «Аванти!» или «Униту», поднимали ставни, снимали со столов стулья и расставляли их. Бармены облачались в белые куртки и готовили машины для кофе эспрессо к приходу первых посетителей. Утреннее солнце уже вовсю грело, и в кафе задергивали занавески. Многие посетители ограничивались выпитой стоя чашкой кофе и булочкой. Снова генетический опыт. Древние римляне были весьма умеренны в еде: чаша вина или воды и кусок хлеба — и они готовы хоть на Форум, хоть на прием к богатому горожанину. Затем появляются тележки с фруктами и цветами. Гвоздики и гладиолусы надо освежить под краном, что на углу, он открыт постоянно, и вода утекает зря; потом персики, виноград, дикая земляника, продолговатые помидоры, салат будут выложены на стойку. Шум станет ужасным. Улицы наводнят припаркованные автомобили, самокаты, велосипеды, грузовики. Они будут сигналить как сумасшедшие к вящей радости прохожих. Раз в неделю прибывают самые живописные персонажи — из Кампаньи привозят бочонки вина, белого и красного. Эти странного вида повозки сейчас реже встречаются, чем несколько лет назад, когда, бывало, их выстраивалось по пять-шесть в ряд. У них по два огромных красных колеса, а возница сидит под тентом, натянутом на обручи. С тележек на землю будут спущены деревянные «рельсы», и бочонки аккуратно перекатят в винные лавки.

Я никогда не знал, что здесь происходило между восемью-девятью часами и наступлением сумерек. Вернувшись домой, я обнаруживал, что первые неоновые фонари уже зажглись, а старая дама в окне стала всего лишь серым контуром на темном фоне окна своей одинокой квартиры.

Иногда мне случалось уходить из пансиона в шесть утра, и это лучшее время в Риме летом. Воздух еще свеж после ночи и, кажется, пропитан легким цветочным ароматом. В этот удивительный час голос Рима — это шепот, плеск фонтанов.

Самый лучший способ узнать незнакомый город — это много гулять по нему. В первые три недели я обязал себя ни за что не садиться в трамвай и не брать такси и сдержал слово, кроме, пожалуй, трех случаев. Как и во всяком музее, в Риме очень устают ноги, и римские холмы, едва заметные человеку на колесах, действительно напоминают о своем существовании, особенно к вечеру. На обратном пути, натерев и натрудив ноги, я иногда думал, что холмов стало в десять, а то и в двадцать раз больше. Я, бывало, лежал в постели и вспоминал свои дневные прогулки, площадь за площадью, церковь за церковью, фонтан за фонтаном, дворец за дворцом. Я устраивал себе экзамен по топографии: «Допустим, ты в Колизее, — говорил я себе, — А теперь иди к базилике Сан-Клименте и найди дорогу до Пьяцца Эзедра». Эта площадь, кстати, была переименована в площадь Республики, но старое название упорно держится. Или так: «Найди дорогу от мавзолея Августа к Пантеону, потом — на Пьяцца Навона, к Тибру, перейди через мост Святого Ангела к собору Святого Петра». Со временем я уже мог назвать все фонтаны и дворцы, мимо которых проходил; и так постепенно у меня в голове стала вырисовываться карта Рима, и я понял, что город, казавшийся сначала огромным, на самом деле так мал, что его можно пройти от ворот Пинчьо до ворот Святого Петра меньше, чем за час.

Все начиналось со знаменитых семи холмов Рима, но их становилось больше по мере того, как город разрастался: теперь их девять — восточнее Тибра, и два — Ватикан и Яникул — западнее. Но один памятник просто поразил меня. О нем известно довольно мало. Это Римская стена Она почти полностью окаймляет собою город, в ней около пятнадцати ворот, которые до сих пор используются каждый день. Я прошел вдоль всей стены, и не единожды, и в разное время. Самый впечатляющий отрезок — южный, между воротами Порта Сан-Джованни и Порта Сан-Паоло, оттуда виден крепостной вал со всеми укреплениями, с башнями и бастионами. Когда стену возводили, она, возможно, обещала быть самым могучим укреплением в Римской империи, так что у вдумчивого римлянина, наблюдавшего за строительством в 271 году н. э., могло возникнуть то же предчувствие, что и у некоторых лондонцев в конце тридцатых годов XIX столетия при чтении памфлетов насчет Суэцкого канала. Император Аврелиан выстроил стену при первом отдаленном грохоте, при первой опасности нападения варваров, положив, таким образом, начало всем городским стенам. Европе скоро пришлось взять с него пример, парой столетий позже подобной стеной окружил себя и Константинополь. Кое-где залатанная, перестроенная, а местами разрушенная, стена Аврелиана с ее массивными воротами, по-моему, остается одной из драгоценнейших реликвий Рима.

Как я уже говорил, мне нравилось выходить из дома до шести утра, когда воздух свеж, а Рим еще толком не проснулся. Излюбленный мой маршрут — спуститься к Тибру, позавтракать в маленьком кафе с видом на собор Святого Петра. Иногда я шел вниз с холма, оставляя справа парк виллы Медичи, к террасе над Испанской лестницей; бывало, подходил к фонтану «Тритон» ради удовольствия посмотреть еще раз на «Тритона» Бернини, который в это время еще не загораживают такси, — на обнаженного морского бога, изваянного крупнее, чем в человеческий рост; сидящего в огромной раскрытой раковине. Обеими руками он подносит к губам другую раковину, витую, и пьет, запрокинув голову, воду, бьющую прямо в воздух и падающую так, что плечи и торс бога всегда мокры. За три столетия его силуэт несколько сгладился, отполированный водой, но «Тритон» по-прежнему здесь, бессмертный среди смертных.

В этот ранний час солнце стоит низко, касаясь куполов, башен и труб Рима, чуть позже оно обрушится вниз на стены, и тогда половина улицы станет золотой, а половину окутает сумрак. Древние дворцы окажутся наполовину на свету, и длинные тени, отбрасываемые их похожими на тюремные решетками, по мере того как солнце поднимается, укорачиваются. В этот утренний час я, кажется, понял, каким должен был казаться путешественнику Рим, когда он еще не был столицей Италии, пока узкие улочки Рима Возрождения не начали задыхаться от выхлопов транспорта и глохнуть от шума. Дворцы с их забранными решетками окнами нижних этажей; красновато-коричневыми, желтыми, красными стенами; арками, ведущими во дворики, где фонтаны в стенах плачут в покрытые мхом чаши, — хотя и победоносно ренессансные, все же стояли в темных и узких переулках, напоминавших о прежнем, средневековом мире. Это утреннее время тишины и достоинства, так хорошо знакомое нашим предкам, продлится недолго. Скоро на дорогах, пыхтя и рыча, появятся первые автомобили и мотороллеры.

Однажды утром я поднялся до конца по Испанской лестнице и смотрел сверху на Тибр и собор Святого Петра. Это был тот самый знаменитый вид Рима, который я так надеялся увидеть со своего балкона. Когда Гёте стоял здесь в 1787 году, Испанская лестница уже шестьдесят лет как существовала, но обелиск на вершине еще не был воздвигнут, и только готовили площадку для фундамента. Землекопы обнаружили в земле останки садов Лукулла, которые во времена Древнего Рима тянулись до самого холма Пинчьо. Гёте говорил, что однажды утром его цирюльник поднял с земли плоский кусок обожженной глины с нацарапанными на нем цифрами. «Я внимательнейшим образом изучил сокровище, — писал Гёте. — Оно примерно с ладонь длиной и кажется частью большого ключа. Два старика у алтаря — прекрасная работа; я необыкновенно счастлив своей находкой».