Дорога на Аннапурну

За год сколачивается небольшой капитал, и Роб Крен отправляется в дальние дали — покорять Фудзи, Килиманджаро, Мак-Кинли, Джомолунгму или Аннапурну.

Он записал нам свой адрес:

Rob Krenn

Р. о. Box 824

Neutral Bay 20 89

Australia

Phone: 61-40908 4279…

И они с Барбарой, взявшись за руки, засмеялись и побежали куда-то в неизвестном направлении.

Лёня поглядел им вслед и говорит с энтузиазмом:

— Давай пойдем гулять? А то все гуляют!..

Мы вышли — а сумерки уже, голубеющий воздух. Естественно, ни души. С одной стороны отвесный подъем, с другой — обрыв. Как тут «гулять», в такой обстановке? Мы карабкались вверх по выжженной сухой траве — сплошь колючки! — то одной ногой, то другой, проваливаясь в глубокие черные норы.

Я исцарапала руки, исколола колени с локтями, мне вспомнился стих нашего Серёни, японское трехстишие:

Время от времени из-под камней вылезали толстые зверьки величиной с сибирского кота. Завидев нас, они вытягивались в струнку перед своими норами и свистом предупреждали сородичей об опасности.

Мы вообще не поняли, кто это такие. И вот недавно читаю Мишеля Песселя, французского этнографа — он отправился в Гималаи на поиски легендарной, сказочно богатой страны, где, еще Геродот сообщал, из-под земли добывают золотоносный песок муравьи, «ростом больше лисицы, но меньше собаки».

Так вот французский путешественник в своей книге «Золото муравьев» пишет, что муравьи-золотоискатели Геродота были в действительности азиатской разновидностью сурков — их зовут байбаками. На высоте четырех тысяч метров сурки роют себе норы и складывают туда огромные запасы травы. Естественно, около каждой норы высится земляной холм.

Как раз на том склоне, куда мы пытались вскарабкаться, около нор навалены холмики с полметра высотой! И если бы грунт старательным сурком был выкопан из золотоносного слоя (есть, есть в Гималайских горах золотые жилы и прожилки!), тогда каждый холм превратился в целое состояние.

О, знать бы тогда, что я встретила живого сурка! Ведь все детство, всю юность отчасти проведя за фортепиано, мне Удалось реально разучить лишь «Сурка» Бетховена, щемящую старинную песенку бродячего шарманщика, по непонятной причине феерически популярную в нашей советской стране. Мы ж выросли на «Сурке»! «Сурок» — это единственная мелодия, которую мне удалось воспроизвести на Люсиной немецкой фисгармонии, не заглядывая в ноты, песня, которую я распевала под собственный аккомпанемент, умиляя бабушку Фаину, дедушку Борю…

— А сейчас Мариночка сыграет нам Бетховена!..

Почему, почему столь унылая нищенская песнь оказалась до боли близка моему от рождения жизнерадостному бодрому духу? Все забуду, а умирать стану — вспомню:

Этот самый «Сурок» въелся в мою душу, кровь и плоть; когда у меня под рукой не было клавиатуры, я играла на книгах, на обеденном столе, во время уроков на школьной парте:

— Москвина!!! — яростно кричала учительница по истории (у нее фамилия, у бедолаги, была Швайнштейн, и как назло я знала, что означает «швайн» в переводе с немецкого). — Немедленно прекрати играть «Сурка»! — она зажимала уши ладонями. — Я его слышать уже не могу!!!

Я убирала руки с парты, сжимала губы, а песня все равно исходила от меня, я ею вибрировала, ее излучала:

Пришло время признаться, что все эти годы я понятия не имела, кто такой сурок, вообще, как он выглядит, чем питается, какой у него характер. Меня это не интересовало. В моем представлении сурок был кем-то космически бесформенным, но дружественным и верным, с таким не пропадешь, куда бы ни забросила тебя судьба.

Поэтому неудивительно, что я и сурок, столкнувшись нос к носу в Гималаях, остались неузнанными друг другом. Он встал столбом, засвистел боевую тревогу. Сурки так себя ведут, исключительно завидев человека. Ни тигр их особо не волнует, ни леопард. С этим связана старинная тибетская легенда.

У одного крестьянина в начале зимы потерялась лошадь на плато Дансар. Он очень горевал, ведь лошадь неминуемо погибнет зимой на голой равнине. Каково же было его изумление, когда весной кобыла нашлась, живая и невредимая, даже не отощала! Оказывается, она кормилась запасами, собранными в норе добросердечного сурка. Хозяин лошади вероломно разорил нору, чтобы узнать сурочьи секреты. С тех пор сурки не доверяют человеку. И правильно делают.

А темнеет. Такая синева разлилась, как на картинах Ива Клейна. Он говорил: «Синева — это ставшая видимой тьма…» Считал синеву признаком огня: «Если все, что меняется медленно, — говорил он, — можно объяснить жизнью, то все, что меняется быстро, объясняется огнем».

Их было два таких живописца синевы — француз Ив Клейн и наш русский Женя Струлев по прозвищу Струль. Только Женя, в отличие от Клейна, считал синеву не признаком огня, а признаком моря.

Однажды Лёня поехал со Струлем в Дом Творчества Дзинтари на Рижское Взморье. И тот на протяжении месяца постоянно маслом на картоне писал, не выходя из номера, сплошную беспросветную синь. Напишет и несет Лёне продавать за пять рублей.

Струль крепко выпивал, поэтому нуждался в невысоком регулярном доходе. Лёня артачился. Струль выжидал. Таился в засаде.

— Лёня Тишков хороший парень, но нервный, — говорил Струль, твердо зная, что Лёня не выдержит и купит его очередную синеву.

Он был гений, Струль. Последний раз я видела его в метро, на встречном эскалаторе, в шарфике и вечной кепочке набекрень.

— Женя! — крикнула я. — Струлев!

Он обернулся, не узнал, но улыбнулся и помахал рукой.

А его синие просторы, прокуренные до такой степени, что запах табака не выветрился, хотя прошло двадцать лет! — всегда перед моими глазами — странствующие за пределами любви.

Вид на горы все время менялся — то собирались тучи, то вдруг рассеивались. Накрапывал дождь.

Лёня сказал:

— Ну-ка встань, я сфотографирую тебя со спины с посохом на фоне Мачапучхаре.

Он забрался повыше на гору, я отвернулась от него:

— Про фокус не забывай! — говорю. — А то ты такой фотограф — что ни снимешь, все не в фокусе!

— Позировать надо четче! — строго ответил Лёня. — Иметь более определенные очертания.

И он сделал снимок, где кто-то — я даже не знаю, кто — после долгих и трудных скитаний по миру среди людей, по городам и лесам, холмам и горам, преодолев тысячу препятствий и претерпев десять тысяч превращений, пришел, наконец-то, куда так отчаянно стремился. Где нет места сомнению и каким-либо определенностям, где он обрел долгожданный взгляд, кочующий из жизни в жизнь. Он так молился об этом, так надеялся, и вот он сам стал своим ответом на зов, на свою надежду и молитву.

Такие моменты светятся.

— Ой, — сказал Лёня, сделав этот великий и беспримерный кадр, — какая же ты трогательная доходяга.

Стемнело, мы давай спускаться, пожалуй, к самому бесприютному из своих дорожных приютов. Там был такой холод, что в свитерах и куртках и в нахлобученных до подбородка шапках мы забрались под одеяло и долго дрожали, прежде чем уснуть.