Записки полярника

Далеко впереди, над морем, был разлит багрянец. На склонах глетчеров и кряжистых утесах рисовались тени в синеватых, почти фиолетовых тонах. Дополняли эти краски чарующие нежно-розовые кучевые облака.

Минут через десять из-за горизонта веером вырвались солнечные лучи. Кругом все точно ожило, засияло, а через некоторое время, отражаясь в море, словно в зеркале, на юге показался багровый край солнца. В природе все будто замерло, затаило дыхание. Наступила торжественная тишина. Это было, как говорили полярники прошлого, «величие мига».

Дойдя до какой-то точки, на неуловимые доли секунды солнце, казалось, остановилось. Но в следующий момент оно стало опускаться и утонуло в горящем от заката море. Пораженные, мы одиноко стояли на вершине ледника, озаренные прощальным закатом.

Пока возвращались на станцию, закат постепенно угасал. Когда мы спустились на берег, исчезли и последние отблески. Мрак сгущался, и только на юге оставалась узкая полоска — единственный жалкий остаток волшебного зрелища. В глубинах бархатного небесного свода, точно алмазы, засверкали крупные и яркие звезды. Большая полярная ночь началась и должна была продлиться треть года.

Радостным лаем встретили наше появление псы. У дома мы увидели Володю, который с фонарем свежевал небольшую нерпу. Во время нашего отсутствия она появилась у берега в нескольких десятках метров от нашего дома, и он пристрелил ее. Как знать, не была ли это моя знакомая? Стало невыносимо грустно. Позже Знахарев подарил мне ее шкуру, и я сделал из нее переплет для своего полярного фотоальбома.

Жизнь во мгле

Полярная ночь уже вступила в свои права. Правда, к полудню на юге еще появлялось небольшое светлое пятно — его мы называли дневным светом. Но часа через два даже это пятно поглощала темнота.

Нельзя сказать, что мы легко и просто освоились с полярной ночью. Теперь нам надо было привыкнуть жить не по солнцу, а по часам. Но мало-помалу мы приспособились к новым условиям.

Ежедневно, невзирая на погоду, проводили метеорологические наблюдения, следили за давлением, температурой воздуха, силой ветра, влажностью, осадками.

Движение воздуха, его направление и скорость определяли с помощью шаров-зондов. Иногда к ним привешивали автоматический прибор системы П. А. Молчанова, который мог фиксировать давление в высоких слоях атмосферы. Но мы крайне редко могли пользоваться показаниями этого прибора, так как шары-зонды далеко относило (иногда на несколько километров) и их трудно было найти.

Сводки о состоянии погоды мы передавали в Ленинград, в три адреса: Метеорологический институт, Бюро погоды и Ленинградскую обсерваторию.

В нашем маленьком мире мы жили пока дружно, по принципу взаимных уступок, относились друг к другу с уважением. Не было у нас и скуки: все чем-нибудь занимались.

Так как наши капканы на песцов кто-то отправил в Астрахань, а не в Архангельск, Илляшевич и Алексин соорудили вместо капканов хитроумные «пасти» и ставили их на острове Скотт-Кельти и у скалы Рубини. Кренкель и Шашковский пытались написать оперетту, а я сценарий, но дальше намерений дело не пошло.

Доктор, не находя себе работы по специальности хирурга, придумывал всевозможные медосмотры, а в оправдание говорил:

— Здесь природа властвует над человеком. Как бы здоров, весел и беспечен он ни был по своей натуре, Арктика приводит его в угнетенное состояние, поэтому медицинский контроль должен быть постоянным.

Впрочем Борис Дмитриевич вскоре оставил свои лекции и медосмотры и переквалифицировался в метеоролога.

Незаметно подошли Октябрьские дни. Мы решили отметить этот праздник, как говорят теперь, — на высшем уровне. Накануне были посланы все поздравительные телеграммы. В доме все было вычищено, оставалось вымыться самим.

У нас была баня, которую позже стали называть «папанинской». Наверно, потому, что после нас и он мылся в ней, когда в 1932 году зимовал на Земле Франца-Иосифа. Баня была роскошью, которую не могли позволить себе ни герцог Абруццский, ни Джексон — словом, никто из наших предшественников. Мы же, нагнав пар до любой температуры, залезали на полок и хлестали себя пахучими березовыми вениками, предусмотрительно взятыми на Землю Франца-Иосифа нашим начальником зимовки. Для нас, за восьмидесятой параллелью, это было наивысшим блаженством.

Утром 6 ноября, пока все мы были на работе, Петр Яковлевич Илляшевич решил растопить печь в бане, чтобы нагреть воду. Печь почему-то стала дымить. Илляшевич открыл наружную дверь. Долго возился, пока наконец дрова разгорелись. Петр Яковлевич закрыл парилку и стал ждать, когда надо будет подбросить угля. Вдруг за стеной бани залаяли собаки. Петр Яковлевич хотел схватить винтовку, но вспомнил, что оставил ее в предбаннике. Бросился туда, и тут в пяти метрах от себя увидел медведя, который отбивался от собак. Быстро закрыв за собой дверь, Илляшевич запер ее на крючок, но тут же сообразил, что это не спасет его. Достаточно было медведю, отбиваясь от собак, случайно толкнуть дверь, и она бы открылась.

Илляшевич бросился к окну. Выбил поленцем стекло. Сбросив с себя полушубок, полез в оконный проем, но застрял из-за толстых ватных брюк. В это время медведь уже приближался к двери. Еще несколько мгновений — и он ввалится в парилку. Петр Яковлевич был на грани отчаяния. Каким-то чудом ему удалось все-таки протиснуться в окно, Упал в снег. Выбравшись из сугроба, Илляшевич прибежал в дом, схватил чью-то винтовку и, вернувшись в баню, выстрелом уложил медведя.

Мы, конечно, прекрасно понимали, какой опасности подвергался наш начальник, однако без смеха не могли представить историю, которая с ним приключилась. Откровенно говоря, мы слышали лай собак, но кто мог подумать, что к Петру Яковлевичу, в поступках которого всегда все было «геометрически» правильно, всегда все предусмотрено, мог забраться медведь в тот момент, когда он был безоружен?..

7 ноября утром все, кроме дежурного метеоролога и повара, встали поздно. Идя мыться, мы поздравляли друг друга с праздником и с удивлением вдыхали запах духов, исходивший от Шашковского.

— Откуда сие? — спросил доктор.

— Это Жорж привез в чемодане... Красавицу с черной маской на лице, — пояснил Алексин.

Оказалось, что перед отъездом из Ленинграда дама сердца Шашковского, для того чтобы он всегда помнил о ней, положила в его чемодан флакон своих любимых духов.

По-видимому, пробка была плохо закрыта и половина их вылилась на белье и костюм. Конечно, этот случай стал пищей для всевозможных шуток.

Официальная часть праздника в честь XII годовщины Великой Октябрьской социалистической революции началась с торжественного подъема флага на флагштоке дома и трехкратного салюта из винтовок, Затем мы слушали по радио трансляцию парада на Красной площади.

В это время повар Владимир Антонович в ослепительно белой куртке и таком же головном уборе начал священнодействовать на камбузе, готовя праздничный обед.

Выход товарищей к столу был торжествен. Обычно мы носили ватники. А тут все явились в элегантных костюмах, белоснежных сорочках и щегольских ботинках.

За обедом Илляшевич зачитал праздничные телеграммы. Особенно порадовали нас поздравления Комитета старых большевиков, артистов Московского Художественного театра. Ленинградская обсерватория благодарила за великолепные метеосводки. Было много поздравлений от рабочих заводов Ленинграда и Москвы, сотрудников научных учреждений и от Института истории искусств.

После чтения телеграмм Петр Яковлевич поднял бокал и произнес речь:

— Юлиус Пайер, отмечая всесокрушающую, неодолимую мощь Ледовитого океана, говорил о Земле Франца-Иосифа: «Пройдут века, а эти негостеприимные берега останутся все теми же, и снова здесь воцарится нарушенное нами великое одиночество...» Как видим, он оказался плохим пророком. Великое одиночество навсегда нарушено нами, и полярная пустыня не стала пустым местом. На этой земле, на 81° северной широты, сегодня мы празднуем двенадцатую годовщину нашей революции. Я счастлив и горд, что первая зимовка на этой земле была поручена нам. Да здравствует наша великая Родина и Советская власть!