Иди полным ветром

– Мау-Гау, Бау-Тинг и Мау-Дей, – заключил премьер-министр, – могут приступить к делу: они готовы строить хижины.

А вечером ударили барабаны в честь новых жителей Маркизских островов. И на этом празднике пришла на ум Кокрену горькая мысль. Она являлась ему и раньше, но нынче овладела им вполне: нет, не суждено выбраться…

Чаши плыли по кругу, качались на головах туземцев перья. Неподалеку мрачно погромыхивал океан.

13

«Кроткий» подходил к обширной бухте. Ее покрывало множество судов с убранными парусами. За плоским рейдом был плоский берег. Там и сям вздувались, как желваки, красные холмики. Вкривь и вкось бежали домишки. Ни куполов, ни колоколен. Плоский берег, плоский город, плоское небо… Врангель разочарованно опустил трубу. Федор рассмеялся:

– Красиво?

– М-да… Но после трех месяцев в океане. Что же, не так уж худо.

Спустили шестивесельный ял; лейтенант Матюшкин сошел на берег – потолковать о снабжении корабля свежими припасами.

Чилийский порт был пестрым и шумным. Двуколки громыхали по булыжнику. В лавках чилийцы, в широкополых, сдвинутых на затылок шляпах, страшно вращали глазами и что есть силы дымили сигаретками, а приказчики-англичане с обычной своей напускной флегмой взирали на возбужденных покупателей. Из харчевен пахло жареной рыбой. Стрижами неслись школяры в синих курточках и остроконечных вязаных колпачках. Смеясь и толкаясь, спешили куда-то темноволосые женщины; на плечах у них пестрые, цветастые, как у цыганок, платки. Из окон «Юнион-отеля» слышалось фортепьяно. Мелодия Вебера? Ах, вечера на Васильевском острове…

Федор вздохнул.

Пока лейтенант был в городе, «Кроткий» посетили два английских капитана. По обычаю морских странников, они обменялись с русским командиром новостями: повстанцы захватили Кальяо – последний опорный пункт испанской короны на континенте Южной Америки.

Когда Федор вошел к Врангелю, в каюте еще плавал медовый аромат трубочного табака; денщик проворно убирал посуду. Врангель рассказал Матюшкину о событиях в Кальяо, прибавил мечтательно:

– Помнишь, как там было весело?

Федор отмахнулся:

– Весело!.. Подумать только: лишь несколько лет, и вот от гордых испанцев нет и следа, а знамя вольности…

– Степан, пшел вон! – крикнул Врангель.

Денщик испуганно выскочил из каюты.

– А знамя вольности, – повторил Федор, – реет в бывших колониях.

Лицо Врангеля стало брюзгливым.

«Вот сейчас мы схватимся», – подумал Федор и, чтобы не дать барону уйти от схватки, проговорил:

– Славно! В славное время живем!

Врангель взял сигару, двигая рыжеватыми бровями, раскурил ее от фитиля. И заговорил с вызывающей методичностью:

– Должен сказать, Федор Федорович, я решительно не разделяю ваших восторгов. Вникнув в дух нынешнего времени, которое вы изволите называть «славным», вижу: человечество, обезумев, стремится к конечному разрушению. В Европе, и в Америке, и даже, сказывают, на острове Ява народы, подобно разъяренным зверям, бросаются за свободою, которой не понимают…

Федор откинулся на подушки сафьянового дивана. Слушал и думал, что человек, с которым он разделил столько невзгод и опасностей, в сущности, враждебен ему до кончиков ногтей, что оба они исполнены друг к другу глубокой неприязни, а между тем обстоятельствами службы принуждены действовать заодно. Врангель по-прежнему спокойно и методично, видимо понимая, что именно это спокойствие и методичность сильнее всего действуют на «пылкого лицеиста», продолжал развивать свои мысли:

– Я не вижу возможностей для народного управления в нынешний век безверия, тщеславия и корысти. Что ж до нашей родины, то Россия самим провидением назначена стать спасительницей от ужасов безначалия. – Он неожиданно улыбнулся. – Может быть… Может быть, впоследствии, потом когда-нибудь, некоторые свободы, некоторые послабления…

– Когда?

– Когда управляемые поймут, что такое свобода, когда они станут достойны ее, когда они со-зре-ют для свободы.

Федор вскочил:

– Да поймите, не человек созревает для свободы, но свобода делает его человеком!

В дверь постучали. Вошел старший офицер Лавров:

– Фердинанд Петрович, прибыли баркасы с провизией.

– Пойдемте, – хмуро ответил Врангель.

Федор остался один. И вдруг рассмеялся: «Да черт ли? Вот изгнано рабство из колоний – и баста!»

14

Ничего странного не было в том, что «Кроткий» держал к Нукагиве, хотя ни капитан Врангель, ни лейтенант Матюшкин, ни штурман Козьмин и не слыхали о судьбе Джона Кокрена. Просто командир русского военного корабля знал об отменной пресной воде на Нукагиве, а судовые бочки были почти опорожнены. Так случилось, что в первых числах апреля 1826 года «Кроткий» шел к Маркизским островам. И вот на рассвете марсовой закричал: «Земля!» – а штурман Козьмин объявил, что это должен быть мыс Мартина.

В то апрельское утро, когда верхушки мачт «Кроткого» возникли темными черточками на ясном горизонте, Кокрен, матрос Дре, боцман Риддон и Мау-Гау с Мау-Деем болтались неподалеку от мыса Мартина в лодке, выдолбленной из крепкого дерева. Вся честная компания вдохновенно охотилась за бонитами – красивой золотистой рыбой с удивительно вкусным мясом.

Есть нечто таинственное в облике парусного корабля, когда он бесшумно и медленно появляется из-за горизонта. Однако моряки тотчас задаются практическими вопросами: кто, откуда, в каком состоянии? Но одно дело гадать «кто» и «откуда», когда ты похаживаешь по набережной или смотришь на рейд из окна кофейни, и совсем иное, когда ты стоишь в полинезийской лодке.

В бородище Кокрена сверкали капли воды, драная рубаха облепила грудь. Сердце Джона колотилось. Милый, чудесный, прекрасный корабль! Свобода! Ура! И все-таки машинально – привычка «смоленой шкуры» – Кокрен думал: кто, откуда, в каком состоянии? И решил: «Состояние отличное, он в полной исправности. Должно быть, из Бостона или Нью-Лондона…»

– Тайо-Гое, – проговорил один из туземцев.

Пожалуй, так: корабль держал на зюйд, туда, где в трех милях от залива Тайо-Гое была удобная, глубокая, тихая бухта… И рыболовы бросились к веслам.

«Кроткий» был уже хорошо виден – большой, с тремя стройными мачтами. Пресная вода и немного свежей провизии – вот и все, что хотел раздобыть капитан Врангель.

На «Кротком» проворно отдали оба якоря, и корабль словно бы врезал свой высокий темный корпус, белизну парусов в этот блистающий день.

Спустили шлюпку. Матросы ударили веслами по теплой прозрачной воде, в которой истаивали, как сахар, солнечные лучи. Мичман Дейбнер правил к лазейке в прибрежных рифах. Ему страсть хотелось половчее совладать с буруном и досадить мичману Нольке. Тот остался на судне и ревниво следил за своим другом и соперником по ревельским шлюпочным гонкам.

Четверка приближалась к острову. Молча глядели на нее нукагивские воины. Глядели, расставив ноги, опираясь на боевые дубинки. Чужеземцы! Если белого человека, безоружного и беспомощного, выбрасывает на берег океана, надо приветить его. Но если белый человек приходит невредимым – жди беды.

Среди гребцов на шлюпке был Нехорошков. Заметив, что в толпе островитян одни мужчины, Михайло заподозрил недоброе.

– Ваше благородь!

– Чего тебе?

– Ни баб, ни ребятни, ваше благородь…

– Ну и что? – беззаботно улыбнулся Дейбнер, уверенно пошевеливая румпелем и все так же весело и зорко вглядываясь в прибрежные рифы.

– Поостеречься бы.

– Пустое, – отмахнулся мичман.

Четверка подошла к берегу.

– Суши весла! – скомандовал Дейбнер.

И тут десятки мускулистых татуированных рук подхватили шлюпку, резкий гортанный рев перекрыл отчаянный крик мичмана: «Спасайсь, ребята!» – и в ту же минуту дубинки обрушились на моряков. О, нукагивцы хорошо помнили пришельцев из Нью-Орлеана, а эти, нынешние, тоже были белокожими.

Один Нехорошков чудом поспел увернуться, стремительно нырнул в набежавший вал, нырнул еще раз, вылетел на гребень отходящей волны. Михайло не видел ни моря, ни неба, не слышал ни прибоя, ни криков. Он молотил по воде, плыл саженками, как одержимый.