Эверест-82

Сверху видны улицы Намче-Базара, вернее, проходы между домами, достаточные для того, чтобы разойтись двум якам с поклажей. Дома, как и поля, располагаются на террасах, и сверху видно, как бегают пацаны, как женщины идут через двор с дровами для очага.

В центре селения двухэтажные дома, сложенные из камня или деревянные. Первые этажи занимают лавки; их немного, но они набиты товаром. Здесь вы можете подобрать самое современное снаряжение для альпинистов: кошки, рюкзаки, пуховые куртки, ботинки, беседки для обвязки — словом, все. Здесь же можно купить изделия из шерсти яков: шапки, свитера, домотканые ковры. Шерсть здесь не красят, и поэтому все узоры черно-белые, браслеты из серебра и «серебра», колечки, всяческие тибетские украшения и безделушки, колокольчики для яков, ножи кхукри и еще тысячи предметов.

Не обязательно покупать, можно поменять все равно что на что угодно. Хозяева лавочки, мне кажется, развлекаются своим ремеслом. Тут я вспомнил, как однажды в Самарканде мы с группой спелеолога Геннадия Пантюхина пошли на базар, чтобы купить для экспедиции фруктов. Бородатый старик сидел подвернув под себя ноги в мягких сапогах. Перед ним стоял мешок с яблоками.

— Почем? — спросил Гена. Старик ответил. Цена была приемлема. — Сколько тут у тебя килограммов?

Старик ответил. Пантюхин протянул деньги и взвалил на себя мешок, но дед вцепился в него:

— Забирай свои деньги! — закричал он. — Я тебе сразу все продам, чем целый день на базаре заниматься буду?

Я выменивал нож кхукри часа полтора. Мы и смеялись и ругались. Продавец хотел, чтобы я ему дал пленку, а она мне самому была нужна. Я ему предлагал свой нож (хороший, между прочим), но он не соглашался.

Наконец игра утомила нас обоих, я попрощался, пересмотрев все музейные редкости лавки, и вышел. На углу хозяин догнал меня, и обмен состоялся. Он развел руками и улыбнулся, а потом пошел в свою лавку.

С этим самым кхукри в руках я шел ло Намче-Базару, когда увидел своих знакомых Софию и Дэвида — «переводчика». Мы стояли под гималайским небом и говорили о жизни, о радости встречи с хорошим человеком, о том, сколь обаятельны и трудолюбивы шерпы, о красоте этих суровых и чистых мест, о стремлении всех добрых людей независимо от национальности, веры и принадлежности к социальной системе дружить, мы говорили о любви, о друзьях, о Георгии, Мише, Леване, о Толе, о мужчинах и женщинах, без которых трудно, невозможно было бы жить, о мире мы говорили, о большом мире, и Дэвид переводил, и разговор был долог, он занял целую фразу, целую искреннюю улыбку и целое рукопожатие.

Я возвращался в наш лагерь на гору и чувствовал себя легко и очень спокойно. Ленинградские альпинисты Юра Разумов и Сережа Ларионов встретили меня у каменной ограды.

— Тут наши ребята-передовой отряд с грузами. Леня Трощиненко. Киношники. Они нас ждут вечером на маленький праздник, который устраивают работавшие с нашими ребятами шерпы экспедиции в честь успеха экспедиции. Мы пойдем раньше, а ты найдешь сверху дом, крытый железом. Это дом…

Это был дом дяди нашего сирдара-бригадира высотных носильщиков Пембы Норбу. Хорошего достатка шерпский дом. На первом этаже-хранилище для зерна и припасов, свободное место занимают баулы и пластмассовые бочки нашей экспедиции, рядом место, где обычно располагается домашний скот-яки, козы, овцы, — тоже забито экспедиционной поклажей. Широкая деревянная лестница ведет на второй этаж. Никто не вышел на мои громкие шаги. Да, вероятно, никто и не слышал, как я вошел, потому что весь дом оглашала довольно громкая монотонная песня и нестройный, но ритмичный топот. Я открыл дверь и очутился в очень большой комнате, освещенной ярким светом керосиновой лампы. Она висела под потолком и освещала в добрых сто пятьдесят свечей сидящих у застекленного окна на скамейке моих добрых спутников и четырех шерпов, обнявшихся и танцующих под аккомпанемент собственной песни, кинооператора Диму Коваленко, спящего на раскладушке под пуховым спальником, и двух крыс, умывающихся среди гигантских медных котлов и чанов совершенно как домашние кошки.

— Вот этот человек знаком с Геной Пантюхиным, он лазил с ним в пещеры, с братом Славика, — представил меня Лене Трощиненко Сережа Ларионов.

Я был и со Славиком тоже знаком. Когда-то давно, еще учась в Ленинградском университете, Гена Пантюхин позвал меня снимать кино про крымскую пещеру Кызыл-Кобу. Две недели мы ползали под землей, таская на себе аппаратуру и тяжелейший авиационный аккумулятор с посадочной фарой для освещения. Никто из моих спутников не подозревал, что я впервые видел кинокамеру. Пленку проявили на ленинградском телевидении и, увидев на негативе, что изображения мало, а темноты много — определили в брак и смыли. Гена был начальником «киноэкспедиции», а Славик, его младший брат, таскал аккумулятор. Старший Пантюхин и по сей день один из сильнейших наших спелеологов, человек отчаянный и непримиримый, если дело касается сохранности пещер. Славик стал скалолазом, и отличным; много раз очертя голову лазил в пещеры и горы, выручая легкомысленных туристов, и погиб сам во время спасательной операции.

Знакомство с Пантюхиным было хорошей рекомендацией для Трощиненко, меня посадили за стол. Шерпы и Воскобойников, улыбаясь, продолжали петь и танцевать. Из соседней комнаты вышла бабушка Пембы с черным, орнаментированным латунными полосками кувшином, наполненным чангом… Песня моментально прекратилась. Наванг взял чашку, бабушка налила в нее мутно-белую жидкость, и он, чинно придерживая левой рукой локоть (совсем как у нас в Средней Азии в знак уважения), пустил чашку по кругу,

— Они празднуют удачное завершение наших дел. Двое из них раньше бывали на Эвересте, один участвовал в шести экспедициях, а Наванг — самый маленький из них-был ближе всех к вершине.

— Как высоко он поднялся?

— Чуть выше третьего лагеря — семь восемьсот.

А дальше не смог. Да, Наванг?

Наванг улыбнулся и кивнул. Пемба, похожий на Робинзонова Пятницу (хотя имя его по-шерпски значит суббота), одетого в брюки «Адидас» и жилетку с гербом СССР, подставил чашку под бабушкин сосуд, и круговой ее путь повторился.

— Давайте выпьем, ребята, — обратился Леня к нам и шерпам, — за то, что все живы.

Шерлы встали полукругом и запели протяжно, но весело, шаркая кедами в такт песни. Некоторые из них двигались уже не очень уверенно.

Я подумал, что это действительно главное. В конечном счете, альпинизм не война, и не надо умирать на Горе, если можно выжить.

Философскую беседу, начавшуюся было за чашкой чанга, прервало появление высокого худого человека, заросшего бородой. Он быстро прошел к столу и потер руки, как это делают, когда с мороза входят в комнату и видят накрытый стол. '«Значит, так…» — говорят обычно в таких случаях.

— Значит, так, — сказал человек, повисая над низеньким столом, — за успех экспедиции и будущего фильма! Ты из Москвы? Ага! Хорошо? Хорошо!

Сейчас я столько дел провернул! Ты закусывай.

Дима пленку перепаковал? Ага! Хорошо? Хорошо!

Ну, я пошел спать…

Валентин Венделовский, режиссер «Леннауч-фильма», быстро чего-то смел со стола и через минуту спал рядом с оператором.

— За то, что все живы, — повторил Трощиненко, — это — главный успех.

Воскобойников в перерыве между песнями громко говорил с шерпами по-русски. Они кивали головами и даже что-то по-русски отвечали.

Володя с ними разговаривает свободно. Вообще он молодец. Он их приучил готовить так, что вполне можно было есть. Вкусно даже. На кухне шерпы-повара в белых халатах ходили.

Вообще все молодцы, — говорили Саша, Юра,

Сережа и я сидящему с гитарой Трощиненко, танцу ющему с шерлами Воскобойникову и спящим Венде ловскому с Коваленко, имея в виду всю экспедицию,

— Молодцы… А ведь все было на грани…

Бабушка принесла чанг, и чашки опять поплыли по кругу.

На грани… Здесь, в Гималаях, каждое восхождение — это ходьба по ребру. С одной стороны — солнце и жизнь, с другой — мрак и вечный холод. Сколько замечательно организованных и продуманных экспедиций заканчивалось трагически, сколько достижений было омрачено… Невозможна предусмотреть все на пути, по которому еще никто не ходил. На улице было темно и тихо. Лишь шелестели на легком ветру молитвенные знамена. Намче-Базар спал…