По кромке двух океанов

О нем говорили в тундре: «Это большой наш человек! Это тот товарищ Калинин, который нас защищает! И никому не даст нас обидеть!»

В краеведческом музее висит его портрет: седой как лунь человек с голубыми, очень добрыми, юношескими глазами, наивно и восторженно («До чего ж хорошо жить на земле!») глядит на мир через очки в простенькой дуговой оправе. Греющая добрая улыбка освещает его лицо. Занимая высокие посты — председателя Моссовета, члена ЦКК. члена Президиума ВЦИК и другие, — он всегда оставался очень простым, душевным и человечным.

Из Нарьян-Мара мы отходим светлой солнечной ночью. Словно по заказу, утих ветер, разъяснилось. За какие-то считанные минуты нахлынуло тепло, и все преобразилось вокруг: берег, небо, городок «у Печоры, у реки».

Раздаются уже знакомые слова команды, три раза долго и прощально гудит «Приморск», снова ходит по мостику капитан, меряет шагами свою сияющую приборами рубку с полукружием огромного окна.

Вблизи Нарьян-Мара проходит «граница распространения древесной растительности», как пишут в учебниках. Это означает, что севернее деревья уже не растут. Так оно и есть. Только карликовые березки, ивы, ольхи жмутся к земле, прячутся за кочки. Кричат нахальные чайки, стонет гагара. В музее мне сказали, что на одном из протоков Печоры весной скопляется множество лебедей: «Бело, будто молочная пена». Но это, конечно, не на судоходной дороге Городецкого Шара, по которой мы плывем, а где-то далеко отсюда, в спокойной тишине тундры…

— Спичек не найдется? — ко мне подходит молодой чубатый моряк, должно быть, из тех, кто впервые попал на Север.

Спичек у меня нет, но есть лупа, на всякий случай приобретенная в Мурманске. Я беру сигарету и навожу на ее конец солнечный зайчик, пока он не превращается в точку. И тут же начинает виться легкий пахучий дымок.

— Вот это да! — восторженно говорит моряк и машинально смотрит на часы. — Половина второго ночи!

…Чем ближе мы подходим к Новой Земле, тем больше встречается дрейфующих льдов — «ходячих по морю льдов», как назвал их Ломоносов.

В каждой льдине при известной доле воображения можно увидеть что угодно. Вот проплывает одна, совсем близко, очень похожая контуром на белую медведицу. От крутой волны, поднятой теплоходом, «медведица» с шумом переворачивается, и я вижу ее нижнюю ноздреватую поверхность. И что удивительно: только что тусклая льдина, вынырнув, изменила сбой цвет, словно окрасилась в воде лазурью. Большой знаток арктических льдов Владимир Юльевич Визе говорил, что по цвету льда можно узнать его происхождение: если синий, — значит, из Атлантики, если зеленоватый — из Ледовитого океана.

Из- за льдов «Приморск» идет не прямо, а бесконечными зигзагами, удлиняя свой и без того немалый путь. Путь этот так замысловат, что на штурманской карте напоминает картину «броуновского движения».

Сменяются рулевые.

— Триста три сдал.

— Триста три принял.

— Счастливой вахты!

Вахта, однако, для сменщика не такая уж и счастливая. Неожиданно и очень быстро наползает туман, и «Приморск» погружается в воздушное молочно-белое месиво. По палубе нужно идти, вытянув вперед руки, чтобы ни на что не наткнуться. Раздается протяжный, какой то тревожный гудок, это срабатывает включенный автомат. Теперь он будет гудеть каждую минуту до тех пор, пока не развиднеет.

Можно отправляться в каюту спать, все равно ничего не видно.

У трапа меня останавливает первый помощник капитана.

— Вам на Диксоне есть где остановиться? Я пожимаю плечами.

— Нет, конечно. Но свет не без добрых людей.

— Совершенно верно, — отвечает Игорь Алексеевич и желает спокойной ночи.

Просыпаюсь я от осторожного стука в дверь.

— Скоро Карские Ворота, — сквозь сон доносится голос вахтенного матроса, — Просили разбудить.

Тумана как и не бывало. Небо чисто, высоко и так прозрачно, что удивляешься, почему не видны звезды.

Я долго стою на палубе, надеясь разглядеть южный берег Новой Земли или, на худой конец, северный берег Вайгача, но теплоход идет где-то посередине пролива, и лишь на севере в лучах низкого солнца возникает, подобно видению, нечто белое и воздушное, одинаково похожее и на снеговые вершины и на облака.

Штурман говорит, что это не облака, и протягивает бинокль. Я подношу его к глазам и вижу холмистую равнину тундры, пятна снега, чередующиеся с зелеными пятнами проталин. Суровые места, воспетые художником Александром Алексеевичем Борисовым.

В Архангельском краеведческом музее я видел его картины «Карское море. Вид Новой Земли», «Лунная ночь. Медведь на охоте», «Полярная ночь», а в Третьяковке — «В области вечного льда». «Не говоря уже о художественности редких по своей трудности изображений, эти уники неповторимы и по Бремени и по месту, и ничто не может понизить их ценность», — писал о картинах Борисова его учитель Илья Ефимович Репин.

Борисов не раз бывал на Новой Земле, и не в качестве туриста Броде тех, что, возможно, уже следуют за нами на Диксон, а как художник и одновременно исследователь берегов архипелага, которые в то время были нанесены на карту лишь пунктиром. С этюдником в руках он четыреста верст прошел по снежным полям Новой Земли. Затем была санная экспедиция на собаках. Во время своего второго путешествия на Новую Землю в 1900 году Борисов с товарищами однажды чуть не погибли. Их спасли ненцы, среди которых был местный житель Константин Вылко, отец Ильи Вылко.

Глядя на удаляющийся новоземельский берег, нельзя не вспомнить и об этом удивительном человеке. Илья Константинович Вылко — фигура на Севере легендарная. Первый ненецкий художник, картины которого выставлены в музеях Ленинграда, Архангельска, Орла, Нарьян-Мара, первый ненецкий штурман, получивший эту специальность еще в 1911 году, проводник экспедиции полярного исследователя революционера Владимира Александровича Русанова, певец, поэт и собиратель ненецкого фольклора, наконец, общественный деятель — бессменный в течение тридцати двух лет, до 1956 года, председатель Новоземельского островного Совета депутатов трудящихся…

Русанов очень много сделал для Вылко, и Вылко не остался в долгу. Он написал на своем языке песню о Русанове, которая заканчивалась такими словами:

С русским Русановым дружба была хорошая.

Две головы было у нас, а сердце одно.

Еще несколько часов на редкость спокойного хода, и справа по курсу вырисовывается на горизонте узкая туманная полоска земли. Ничего примечательного нельзя различить на ней даже в сильный бинокль. Но почему же при взгляде на этот унылый берег тревожно и радостно щемит сердце? Наш «Приморск» проходит мимо Ямала, по которому мне довелось бродить вместе с геологами, искавшими там нефть и газ. Немало лет прошло с тех пор, но сердце мое прикипело к этой холодной, неуютной, суровой земле. Я смотрю, вглядываюсь в туманную даль и вдруг начинаю отчетливо видеть в своем воображении две наши маленькие палатки среди тундры, огромной, пустынной, дикой, плоской, с чудом выжившей одинокой лиственницей — священным деревом ненцев, с «лесами» карликовой березки, стелющейся по мокрой земле.

В то памятное для меня лето, шагая по тундре, мы за два месяца встретили только одну семью оленеводов, гнавших оленье стадо к берегу Ледовитого океана, может быть, как раз к тому самому берегу, который я сейчас рассматриваю в бинокль. В то лето передо мной впервые открылся новый, необычный, ни на что другое не похожий мир Крайнего Севера, радостно оглушивший своей первозданной красотой.

Сидя у костра, мы мечтали о будущих городах на Ямале и даже видели их во сне — необычные, сказочные, под огромными прозрачными куполами, защищающими людей от непогоды.

Спят в палатке, забывшись, люди,

Снятся им голубые сны:

Рюкзаки всего лишь по пуду,

Броды только в метр глубины,

И еще, подобные чуду,

Города, которые будут

Здесь, быть может, возведены.

Снятся людям фонтаны газа,

Нефти гулкий водоворот

В междуречье Пура и Таза,