У истоков Золотой реки

Когда надвигались ранние сумерки, Александров останавливал переднюю нарту и под гортанные окрики каюров растянувшийся транспорт подтягивался к выбранной им снежной площадке. Все якуты и эвены с детства приучены к подобным путешествиям, и каждый каюр без напоминания и распоряжений быстро делал свое дело. Одни разбивали на утоптанном снегу палатки, другие рубили и сносили к лагерю дрова, третьи распрягали оленей, четвертые заготавливали мягкие ветки лиственницы — подложить под постели или оттаивали снег для чая. Каждому было чем заняться, и каждый исполнял свои обязанности быстро, молча и без лишней суеты. Цареградский не сразу нашел свое место в этом бивачном распорядке и пытался помогать то одному, то другому, то третьему. По потом он вошел в однообразный ритм путешествия и помимо с коих записей взял на себя заботы о чае. Когда палатки были разбиты и печи в них растоплены, все собирались в большую палатку каюров, где уже кипел, постукивая крышкой, большой чайник с дочерна заваренным чаем. Казанли вынимал из вьючного ящика две кружки, каюры доставали свою посуду, и начиналось долгое вечернее чаепитие, за которым следовал более поздний и основательный ужин.

Местами тропа подходила к обрывистым черным склонам, на которых не держался снег, и тогда было видно, что геологическая обстановка резко изменилась. Светлые вулканические породы и красные граниты остались далеко позади, в долине Талой. Покрытые редким лесом склоны состояли теперь из черных и серых глинистых сланцев и песчаников. Очень однообразная по виду толща отличалась тонкослоистым строением и была смята во время горообразовательных процессов в многочисленные крупные складки. Как выяснилось позже, точно такие же породы Билибин наблюдал и намного западнее, в долине Бахапчи. В подобной же толще он обнаружил в районе Охотско- Колымского водораздела юрских иноцерамов. Так мало-помалу выяснилось геологическое строение этой обширной горной области и очерчивались контуры когда-то, более ста миллионов лет назад, шумевшего здесь моря.

Монотонно-серые глинистые сланцы и песчаники уходящими одна за другой складками тянулись по склонам Буюнды к далекой Колыме. Однажды, осматривая очередное обнажение, Цареградский натолкнулся на многочисленные отпечатки окаменевшего тонкоребристого двустворчатого моллюска.

— Если я не ошибаюсь, — сказал он Казанли, — это верхнетриасовый «псевдомонотис». Если это так, мы углубляемся в историю Колымы еще на сотню миллионов лет.

(Позднее оказалось, что полевое определение было верным, хотя именно обнаруженный здесь вид оказался новым и поэтому получил собственное наименование «псевдомонотис охотика».)

По мере того как отряд продвигался на север морозы все усиливались, спиртовой столбик термометра опускался на восходе солнца до шестидесяти градусов. Над долиной Буюнды сгущались плотные туманы, которые медленно рассеивались лишь ко второй половине дня. В воздухе повисала тонкая взвесь из мельчайших ледяных кристалликов, которые, преломляя солнечные лучи, порождали нечто похожее на зимнюю радугу. Воздух, осли его слегка выдували сквозь сложенные трубочкой губы, трещал, как разрываемый шелк.

— Почему это происходит? — спросил Казанли, которому еще не приходилось иметь дело с поющим воздухом. Он на момент задержал дыхание, а затем осторожно подул; раздался совершенно отчетливый, быстро замирающий треск. — Так бывает только при температуре ниже пятидесяти градусов, — пояснил Цареградский. — Северяне по этому признаку даже определяют, насколько силен мороз. Если воздух не шуршит, значит, тепло. Скорее всего это трещат, ударяясь друг о друга, крошечные льдинки, которые мгновенно образуются из выдыхаемого водяного пара. При меньших морозах капельки влаги застывают не сразу и, рассеявшись в воздухе, кристаллики льда уже не сталкиваются друг с другом и потому не шуршат.

Через четыре дня караван спустился по Буюнде до устья реки Гербы. Отсюда ему предстояло свернуть налево, к перевалу, который вел из долины Буюнды в долину Среднекана.

Путь к перевалу шел сперва по Гербе, а затем по ее притоку Сулухучану, откуда тропа спускалась в верховья Среднекана. Там, близ устья этой золотоносной реки, их ждут товарищи, деревянный, а не брезентовый дом и отдых после долгого и трудного пути.

— Такой холодный зима барак лучше, чем палатка! — сказал Александров. Эту мысль разделяли все, так как ночевки в быстро промерзающих палатках при трескучих декабрьских морозах были все-таки мучительны.

Однако даже на Крайнем Севере погода может быть капризной. Когда караван свернул в Сулухучан, небо вдруг заволокло тучами. С юга подул сильный и теплый ветер — столбик термометра сразу подскочил на тридцать градусов.

— Кажется, пахнет большой непогодой, — сказал Цареградский. — Нужно бы устроиться на ночлег пораньше и выбрать место с хорошим лесом.

— Неужели можем застрять? — с тревогой спросил Казанли. — Я слышал, что потепление в этих краях всегда заканчивается пургой. Но она может и миновать нас. Все зависит от направления ветра.

Однако сбылись самые худшие ожидания. Ветер крепчал с каждым часом. Вскоре он достиг такой силы, что двигаться дальше стало невозможно. Вдоль долины неслись тучи снега, которые мешали идти, залепляли глаза и морды животным и снизили видимость до десяти, а в сильные порывы даже до пяти метров. Олени и люди сгрудились на заросшей тощими лиственницами террасе и топтались на месте, не видя пути и боясь отбиться от общей кучи. Цареградскому еще не приходилось попадать в пургу такой силы. Напор воздуха был столь велик, что нужно было сопротивляться, чтобы не покатиться по ветру.

— Дальше ходи нельзя, здесь стоять будем! — прокричал ему в ухо Александров.

Но разбить лагерь в такую пургу оказалось еще труднее, чем выстоять на ногах. Задыхаясь от забивавшего глотку ветра и снега, хватаясь за вырывавшиеся из рук оттяжки и полотнища, люди с величайшим трудом кое-как поставили палатки. Они окружили их тяжелыми нартами, придавив грузом не только концы оттяжек, но и самые края плохо натянутых скатов. И все-таки палатки надувались пузырем и готовы были вот-вот сорваться с места и улететь в бушующую бездну.

Проваливаясь по брюхо в рыхлом снегу, олени направились к ближайшему склону горы и скоро скрылись за снежной пеленой. О том, чтобы поставить, а тем более разжечь печки, не могло быть и речи. Ветер с такой силой крутил у палаток, что он сразу ворвался бы в трубу и задул огонь или, еще хуже, наделал бы пожару. Впрочем, людям было не до печек. Они сбились в большой палатке и, подперев собой стенки, не давали буре взвить свое жилье к облакам. В палатке все-таки можно отдышаться и закурить.

Цареградский зажег папироску и прислушался. За вздувающимся и опадающим брезентом стоял могучий гул. Это несся по ущелью прилетевший с океанских просторов ветер. Временами ухо различало в ровном гуле то пронзительные высвисты, то низкое, напоминающее рев пароходной сирены завывание.

— Такой плохой погода олень далеко не пойди! — спокойно сказал, попыхивая трубкой, один из каюров.

Они курили ужасающе крепкий зеленый самосад, и вскоре в палатке сделалось душно от спертого и прокуренного воздуха. Лавируя между сидящими, Цареградский вылез наружу. Ветер сразу чуть не свалил его с ног. Только обернувшись спиной к буре, можно было устоять на ногах и оглядеться.

Смеркалось. Кажется, ураган еще усилился. Не только небо, но даже верхушки близких лиственниц скрыты массой взвившегося снега. Край террасы не виден вовсе, хотя лагерь разбит не дальше тридцати метров от обрыва.

Вместе с тем нисколько не страшно. Наоборот, приплясывающий и буйствующий ветер вызывает бодрость и что-то вроде задора. Хочется раскинуть руки, как крылья, и нестись вместе с ветром на север.

С той же неизвестно откуда берущейся силой пурга продолжалась всю ночь. Люди жались друг к другу, не имея возможности ни разжечь огня, ни согреть воды. Вечером они пожевали всухомятку сухарей и потом в промежутках между тяжелым забытьём курили. Во рту было горько и противно.