Мир приключений 1973 г.

Как-то я целый час наблюдал за журавлиной парой. Я видел, как чинно вышагивали они по болоту, как строили гнездо, слышал их нежное курлыканье… Это было утром. А вечером журка метался над островами и кричал так тревожно и тоскливо, что сердце сжималось. Куда девалась его подруга, мы не знали, но оба потянулись к ружьям: днем мы слышали несколько выстрелов, но решили, что кто-нибудь лупит по сорокам… С полчаса метались по узким протокам, пока не выскочили на озеро. Тихо. Пустынно. И только у противоположного берега движется черная точка.

— Дай бинокль, — обернулся я к Парменычу.

— Держи.

— Вижу! Парменыч, вижу! В лодке трое… У-у, гады, заметили. Удирают!

— Не уйду-ут! — сквозь зубы процедил Парменыч.

Мотор звенел. Я не отрывался от бинокля. До берега метров пятьдесят, а браконьеры выскочили из лодки и по колено в воде бежали к кустам. Один тащил ружья, другой — что-то завернутое в сети, а третий — десятка полтора уток и… журавлиху.

— Уходя-ат! — завопил я и пальнул в воздух.

— Догони-им! — Парменыч зарядил ружье картечью.

Мы с ходу врезались в отмель и выпрыгнули из лодки. Браконьеры уже в кустах, а мы — на открытом месте. Шлепнуть нас — пустяковое дело. То ли браконьеры были трусоваты, то ли судьба хранила, но выстрелов не было.

— Заходи слева! — прохрипел Парменыч. — Там обрыв. Прикроешься. Ложи-и-ись!!!

Я плюхнулся в воду, а где-то сзади стеганула дробь.

— К обрыву! — кричал Парменыч. — Отрезай от леса!

Я кинулся к крутому берегу, а Парменыч перебежками несся прямо на кусты. Когда до берега оставалось метров десять, я почувствовал что-то неладное — по ноздрям ударил запах бензина. «А-а, в сетях была канистра», — догадался я.

И в тот же миг сплошной стеной огня полыхнули кусты. Парменыч выскочил на сухую траву, но она тоже горела. Я метался около кустарника. Парменыч топтал траву… А огонь набирал силу. Ветер, как назло, дул в сторону леса.

— Всё! Ушли! — чертыхнулся Парменыч и бабахнул из обоих стволов сквозь стену огня.

— Черт с ними!.. А лес?! Вдруг они вылили не весь бензин!

— Ломай лапник! Сбивай огонь!

Мы выломали по паре молодых елок и кинулись на огонь. Сухостойный кустарник горел весело, с потрескиванием. Золотые змейки вились и низом, по прошлогодней траве… Сначала мы пробили коридор до леса. А потом начали шлепать елками о таким остервенением, что вскоре не осталось ни огонька.

Пожар потушили. Но браконьеры ушли… Обгорелые, чумазые, мы брели к моторке, а над нами всё кружил и кружил одинокий журавль.

— Да замолчи ты, бога ради! — не выдержал Парменыч. — И так сердца не хватает, а тут еще ты… со своими стонами.

Когда сели в лодку, Парменыч достал фляжку, отпил и протянул мне.

— Хлебни. Как-никак сегодня твое боевое крещение.

— Если б поймали… — уныло протянул я.

— Ничего, еще наловишься. С души воротить будет от этих ублюдков…

— К стенке их надо! — горячился я. — Он же в меня стрелял! Ну ладно, я тоже с ружьем. А зачем поджигал лес? Лес-то при чем?! Журавлиха что ему сделала? Нет, ты, Парменыч, ответь! Ты здесь всех знаешь. Откуда они берутся, эти выродки?!

— Откуда? — криво усмехнулся Парменыч. — А откуда берутся пауки, змеи, грибы-поганки и ядовитые травы?… Не знаешь? И я не знаю. Но ты заметь: каких грибов больше — хороших или плохих? Хороших. На каждого паука или там змею — тысяча полезных и приятных зверушек. Так и у людей: не выметешь из какого-нибудь угла мусор — и полезли всякие мухоморы и прочие гады… Ты спрашиваешь, зачем браконьер лес поджег да в тебя стрелял? От страха. Но боится он не суда, а самосуда — природа все предусмотрела и на каждую змею завела ежа. Сколько гадюка ни жалит, а ежиных зубов не миновать. Ты думаешь, откуда пословица: «Сколько веревочке ни виться, а конца не миновать»? Отсюда же, от того самого ежа, который ждет свою змею. Вот они и бесятся — что змеи, что браконьеры или другие гады: конец-то свой они знают и, стало быть, спешат побольше нагадить.

— Умные слова говоришь. Я их обдумаю. Потом. А сейчас дай мне добраться до этих… которые стреляли! — не унимался я.

— Кто ж тебе мешает? Беги лови.

— Так я же их не знаю!

— И я не знаю… Почерк, правда, знакомый — вижу руку Ерофея. Вот беда-то, — вздохнул Парменыч. — Выходит, он был не один, артель-то осталась.

— Почему ты говоришь — был? Он же тогда ушел.

— От меня-то ушел… Но был и у него свой еж… Ладно, не хотел рассказывать, да, видно, придется. Были у меня недавно гости, из милиции. Три дня дознавались, что да как. Чуть с собой не увезли, ей-богу!

— Чего им понадобилось?

— Понадобилось… Ерофея-то нашли. Туристы набрели. По ружью только и узнали. А так — почитай, один скелет да тряпки.

— Кто же это его?

— На меня грешили. Не свел ли, дескать, счеты за тот выстрел… Разобрались, конечно. Невинный я. А Ерофея-то лось укокошил!

— Как так?

— А так… Стрельнул он его, да не добил. А раненый лось-то, поди, пострашнее тигра. Недаром в старину говорили: «Идешь на медведя — заказывай гроб. Пошел на лося — готовь и попа». Поставил Ерофей ружьишко в сторону, сунул за пазуху рукавицы, чтоб, значит, ловчей работать — дело-то зимой было, — достал нож и пошел сохатому горло резать. Спереди, дурак, подходил. А у лося вся сила в передних ногах. Ударит — как из пушки пальнет! Такие березы валит, что ого-го! Ну, вложил, видно, все силы в последний удар… В общем, пробил Ерофею грудь навылет. Пять ребер как не было. А на копыте — рукавица. Так и лежали рядком. Одни кости остались.

— Да-а, побольше бы таких… ежей.

— Эхе-хе, Андрюха, — вздохнул Парменыч, — молодой ты, горячий. А жить-то всем хочется — и ежам, и змеям. Ты эту злость сохрани, в нашем деле без нее нельзя. Но не дай тебе бог озвереть! Для чего мы здесь поставлены? Блюсти закон. И не какой-нибудь, а человеческий. Ты посмотри, Андрюха, сколько здесь всего: лес, вода, звери, рыбы, птицы — и все твое! Шерстнев говорит, надо быть рачительным хозяином природы. Что он понимает?! Мотается по асфальту… Пока не станешь частью всего этого, — и он взмахнул рукой, — ничего не поймешь и будешь бегать по закраинам леса.

Парменыч облизнул пересохшие губы и вдруг спросил:

— Ты подранков добиваешь?

— А как же, — обиделся я.

— Жалко, значит, и ты из доброты сердечной облегчаешь муки, так? — выкрикнул он в лицо.

— Ну… так, — растерялся я.

— А если больной, старый… лось. Все равно задерут волки. Долгая, мучительная смерть. А ты — с ружьем. Поможешь… лосю? — сорвался на шепот Парменыч.

— Н-не знаю… Н-нет, не смогу, — раздавленный чем-то непонятным, ответил я.

— А где же твоя доброта?! — свистящим шепотом выдохнул Парменыч. — Ты же человек и должен понимать, как это больно, когда горит нутро!

И вдруг он обмяк, обвис, и только пальцы до синевы в ногтях комкали друг друга. Почему-то мне стало жутко. Спотыкаясь о весла, я перебрался на нос лодки. А Парменыч как-то по-детски вздохнул, посмотрел сквозь меня и виновато сказал:

— Садись к мотору… Что-то у меня… с руками. От холода, видно.

Через день начался охотничий сезон. Две недели гремела ружейная канонада, тарахтели моторы, металась над заводями ошалевшая от пальбы птица. Так же метался и я: то лез в чужую лодку и пересчитывал добычу, то ковырял землю около костров — искал утиные перья, то часами наблюдал в бинокль за «подозрительными». Странно, но никто не обижался… Как я ни старался, как ни лез из кожи, так никого и не оштрафовал.

— Вот ведь досада! — расстраивался я. — Как отчитываться перед Шерстневым, что говорить? Что же я за инспектор, если не составил ни одного акта, не отобрал ни одного ружья и не задержал хотя бы паршивенького браконьера?! Нет, не видать мне, видно, карабина…

Но в последний день охоты судьба сделала неожиданный подарок: какой-то дядька передал записку от Шерстнева: «По просьбе краеведческого музея разрешаю отстрелять двух гусей и одного лебедя».