Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана

Я опять стал уверять его в моей преданности к его лицу и усердии к его пользам, утверждая, что никогда не имел в виду награды и, кроме позволения стоять перед ним, никакой другой не желаю. Я благодарил его так покорно и так естественно представлял олицетворенное самоотвержение, что если везир когда-нибудь верил речам своих соотечественников, то должен был поверить мне в ту минуту.

Но старая лисица гораздо лучше понимала меня, нежели я сам.

– Не говори по пустякам! – возразил он. – Я тоже был беден, так же, как и ты, промышлял головою для своего пропитания и умею ценить подобные твоей услуги. Ты заслужил награду и должен получить её: это долг моей чести.

Я поклонился великодушному покровителю и с радостным любопытством ожидал, что он решит.

– В награду за твою верную, ревностную службу, – продолжал он важно, – позволяю тебе надувать этих франков!

Я изумился. Награда показалась мне несколько странною и довольно сомнительною; но везир развернул свою глубокую мысль таким же блистательным, как и благосклонным образом в следующих словах:

– Что с них сорвёшь, то твоё. Даю тебе полное право пользоваться всеми затруднительными случаями настоящих переговоров и брать с неверных взятки за посредничество. У них денег пропасть; они имеют теперь в нас нужду и должны купить у нас всякую уступку. На что говорить более?

Я опять поклонился.

– Франки толкуют о каких-то гражданских добродетелях, любви к отечеству, заботливости о благе общем, – молвил везир далее, – у нас этого никто не понимает. Это должны быть особенные западные аллегории. Какое нам дело до отечества или до общего блага? У нас отечество там, где живут мусульмане. Оно может разделяться на тысячу политических отечеств, владычество над которыми, по словам самого закона, принадлежит сильнейшему. Так, мы теперь имеем Персию, составленную из многих областей, когда-то бывших независимыми: ею управляют победители туркменского происхождения. Через год они могут быть побеждены турками, англичанами, курдами или русскими, и политическое отечество наше пропало. Но, и без того, пусть шах умрёт сегодня, то аллах ведает, что завтра будет с Персиею! Сыновья его разнесут её по всем концам свету, и опять не будет Персии. Умру я, шах похитит моё наследство; умрёт мой сын, имение его перейдёт в казну того, кто низвергнет шаха или его сына. Какое ж тут отечество? О каком общем благе можно помышлять в государстве, где большая часть жителей с нетерпением выжидает нового покорителя, полагая, что при нём будет лучше, потому что хуже уж быть нельзя? Поэтому когда мы спорим с франками о позволении им посещать наши гавани или разъезжать по нашим областям, то мы только торгуемся с ними о подарках. Мы не делаем им никаких уступок, потому что без уверенности, сохраним ли до завтра политическое наше существование, нам и уступать нечего. Выторговав у нас за безделицу важную для себя выгоду, они радуются и приписывают это своему искусству или нашему невежеству. Пусть себе радуются: я знаю только то, что шах и я, и мы все, надуваем их порядком, предоставляя им права и преимущества, в исполнении которых никто из нас не может ручаться сроком до сегодняшнего вечера. Советую и тебе следовать нашему примеру.

Яркий луч света внезапно озарил моё понятие, когда я выслушал эту глубокомысленную речь первого слуги наместника пророка. Участник сокровеннейших тайн отечественной нашей дипломации, я увидел перед собою обширное поле для своих подвигов и, при первом случае, решился доказать высокому моему наставнику, что зёрна его учения пали не на бесплодную почву.

Глава XXXIV

Страсть франков делать всем добро. Коровья оспа. Мёртвые тела. Переговоры везира о картофеле

В городе персам старался я дать уразуметь, что имею честь быть доверенным слугою верховного веэира и могу считаться хорошею протекцией для их носов и ушей; франкам, что без меня везир ничего не делает. Последствия этой предварительной меры увенчались полным успехом. Мои единоверцы кланялись мне с большим почтением; и посол стал чаще прибегать к моему содействию. Услуги, оказанные мною этому последнему, были чрезвычайно полезны для нас обоих.

К числу разительнейших черт характера западных гостей наших принадлежала необузданная страсть их делать нам добро, вопреки нашему желанию. Чтоб удовлетворить ей, они готовы были не щадить ни трудов, ни издержек. Поистине, эти гяуры принимали в нас участие гораздо живейшее, нежели мы сами! Правда, что, в сравнении с нами, они казались тварями гнусными, нечистыми, созданными единственно на щепу для адского пламени, и, вероятно, завидовали нашему перед ними превосходству; но менее того, мы никак не могли постигнуть, что усмотрели они в нас такое достойное любви и обожания! Они всячески набивались к нам с своими услугами. Мне дела не было до их прихоти. Я имел поручение извлекать из них для себя всю возможную пользу и думал только об удачном его выполнении.

Читатели помнят, что в молодости своей был я знаком с одним франкским доктором, у которого выманил волшебную пилюлю для главного врача. Этот доктор усильно старался о водворении в Персии нового способа лечения оспы; но по его отъезде из Тегерана он сам и его способ пошли в забвение, и наши врачи продолжали лечить и убивать детей по-прежнему. Нынешний посол привёз с собою доктора, который, подобно «отцу пилюль», страдал жаждою оказывать нам благодеяния. Распространение коровьего лекарства было предметом ревностнейших его усилий, и он привлекал к себе множество матерей с детьми.

Идя неуклонно стезёю, указанною мне великим наставником, я первый поднял крик на соблазн, производимый стечением правоверных женщин в жилище молодого гяура, и убедил верховного везира поставить караул у дверей доктора. Эта мера прекратила дальнейшие его успехи. Доктор приходил в отчаяние.

– Не понимаю, о чём вы печалитесь! – сказал я ему. – За свой труд вы не получаете никакой награды, а те, для кого трудитесь, в душе не питают к вам благодарности.

– Ах, вы не знаете, что говорите! – отвечал он. – Этот бесценный дар небес должен быть распространён по всему миру. Препятствуя водворению его в своих владениях, ваше правительство становится виновным в смертоубийстве тех, которые могли бы быть спасены посредством этого лекарства.

– А нам какое до них дело? – возразил я. – Пусть умирают. Мы не получим никакой особенной пользы от того, что они останутся в живых.

– Если вы того требуете, – промолвил он, – то я скорее готов заплатить вам сколько угодно, чем потерять свою прививальную материю. Она у меня засохнет и не будет годна к употреблению.

Мы стали торговаться. После бесконечных трудностей и намёков на опасение подвергнуться гневу верховного везира я заключил с доктором очень выгодную сделку и тотчас снял караул. Женщины опять притолпились к дверям доктора ещё в большем количестве, и никто не говорил ни слова о соблазне. Я сам сделался первым поборником коров и чудесного их влияния на благополучие роду человеческого.

Другая странная прихоть неверного доктора заключалась в удовольствии резать мертвецов на части. Он так и дрожал от жадности при виде всякого трупа, который несли хоронить на кладбище. Не понимаю, как народ не забросал его камнями за эту нечистую склонность!

– Что пользы для человечества, – как-то раз я сказал ему, – если вы и разрежете мёртвого мусульманина?

– Напротив! – сказал он, – того и определить нельзя, сколько может быть потеряно, если его не разрежу. Я могу сделать важное открытие, которого в другом месте никак не сделаю. Я должен упражнять свою руку, чтобы не потерять навыку, и не был бы доктором, если бы не вскрывал трупов.

Узнав из дальнейшего разговору, что он не имеет никакого предпочтительного вожделения к мусульманским трупам и что для него всё равно, кого бы то ни резать, правоверного, жида или христианина, я условился с ним о плате за всякое мёртвое тело, предаваемое на жертву его омерзительной страсти, и наслал к нему такое множество покойников, что мой плоторез наконец закричал: