Тайные чары великой Индии

Но было напрасно стараться разглядеть в этом мраке; он был так густ, что в двух шагах положительно невозможно было различить предметы.

Убежденный, что если он не видит, то и те, которые за ним бы следили, тоже не могут видеть, и успокоенный этой мыслью, очень благоразумной, молодой человек снял с кушака сплетенный из кожи аркан, крепко привязал его к пню гигантского дуба, который как раз возвышался на окраине пропасти, и оставшуюся часть аркана крепко закрутил вокруг руки, затем он наклонился над пропастью и чрезвычайно искусно начал подражать насмешливому свисту кнутовой змеи.

Почти немедленно раздался из глубины пропасти такой же свист.

Этот сигнал повторился с обеих сторон несколько раз, не обратив на себя ничьего внимания; да и большинство часовых спали; после третьего ответа Пелон сильно размахнулся над своей головой арканом, и так как на конце его он привязал порядочной величины камень, то и бросил в пространство конец аркана с такою силой, как бы действуя с помощью камнеметницы.

Четыре или пять минут прошли, потом свист снова раздался, и аркан натянулся.

Пелон конвульсивно вздохнул, как человек, избавленный от тоскливого чувства.

И в самом деле, было нелегко в этом густом мраке, не имея другого путеводителя, как простую случайность, бросить в пространство веревку как можно ближе к руке того, кто этого ожидает; но случай его выручил; Пелон более не сомневался и начал дышать полною грудью, не удерживая дыханья.

Скоро показался человек на краю пропасти и одним прыжком вскочил на площадку.

— Благодарствуй, Пелон, — сказал он тихо.

— Благодарите Бога, сеньор Бенито; это Он все сделал, — отвечал молодой человек.

— Это верно: Он направил аркан, но ты его держал так сильно, как молодой бык. Итак, благодарю еще раз; поторопись же теперь уничтожить следы моего путешествия, и затем пойдем; уже поздно.

— Разве вы не отсюда уйдете?

— Нет, довольно одного раза, черт возьми; я рисковал сто раз переломать себе все кости. К тому же я теряю слишком много времени; выйти из лагеря нетрудно; поторопись же.

Пелон отвязал аркан и обвил его кругом стана; это было сделано в две или три минуты.

— Я к вашим услугам, сеньор Бенито, — сказал он.

— Ты кончил?

— Да.

— Ну, так веди же меня; я не способен отыскать сам; я ничего не вижу.

— Хорошо, не беспокойтесь; пойдемте, я знаю дорогу.

— А Блю-Девиль, где он?

— Я не знаю; вы хотели бы его видеть?

— Да, я желал бы сказать ему несколько слов.

— Кто знает? Может быть, вы его встретите, уходя из лагеря.

— И то правда, это возможно; ты прав; идем, идем, в путь!

— Я вас жду.

— Хорошо, я тут.

— Более ни слова.

— Я нем, как линь.

Они пустились в путь.

Пелон вел дона Бенито Рамиреса за руку; он возвращался по тому же направлению, по которому пришел, прислушиваясь к малейшему шуму и сильно всматриваясь в темноту, хотя нельзя было ничего различить; но Пелон мало об этом заботился; он, казалось, инстинктивно угадывал дорогу, идя вперед, не колеблясь, как будто это было днем.

Это отважное путешествие продолжалось около десяти минут, потом Пелон остановился.

— Вы пришли, — сказал он тихо.

— Что ж? Мы близко от ее палатки? — спросили его тем же тоном.

— В двух шагах от входа; остальное меня не касается, сеньор.

— Но как же мне быть, carai! Я никогда дальше столовой не был; я сделаю какую-нибудь ошибку и разбужу всех.

— Это верно; простите меня, сеньор Бенито, я об этом не подумал; следуйте за мною.

— Вот это дело; но послушай еще минуту. Где я тебя найду, если бы ты мне был нужен?

— На этом самом месте, сеньор, я ведь обязан сторожить ваше спокойствие.

— Это правда; я не знаю, что говорю и что делаю: одна мысль, что я ее увижу, так меня волнует, что я боюсь сойти с ума!.

— Будьте мужественны, сеньор; помните, что при этом свидании вы рискуете не только жизнью своей, но и драгоценной жизнью донны Розарио!

— Эта мысль меня ужасает; но при этом возвращается и мужество, которое было покинуло меня; теперь я чувствую, что силен; что бы ни случилось, я сумею быть мужчиной, идем.

— Пойдемте; а главнее всего молчание.

— Хорошо, будь покоен.

Они проникли в палатку; толстая занавесь, отяжелевшая от дождя, упала за ним с глухим шумом, отчего оба вздрогнули.

Около получаса девушки не поменялись ни одним словом; послышался глухой шум, производимый ходом часов перед боем; наконец прозвучал и бой часов.

— Одиннадцать часов! — прошептала грустно донна Розарио, — одиннадцать, и он не идет.

— Вот он, сударыня! — ответила Гарриэта, с живостью приподнимаясь.

Молодая девушка моментально обернулась; сдержанный крик вырвался невольно из ее груди.

Дон Бенито Рамирес, или, вернее, дон Октавио де Варгас, стоял на пороге, придерживая рукою полуоткрытую занавесь, и смотрел на нее с выражением, которое никакой художник не мог бы передать.

Он был бледен; правая рука сжимала сердце, как будто для того, чтобы удержать сильные его удары; из глаз летели молнии, и сильная радость светилась на его прекрасном мужественном лице.

Не говоря ни слова, смотря пристально в глаза молодой девушке, которая с восторгом ему улыбалась, он сделал несколько шагов, подошел к ней и встал на колени на подушку, где минуту перед тем сидела мисс Гарриэта.

Последняя отошла в самый отдаленный угол палатки, где и осталась неподвижна, задумчивая, но улыбаясь.

— Это вы, наконец это вы! — вы, которую около года я ищу безнадежно, — прошептал молодой человек. — Славу Богу, который допустил найти вас! О, как я страдал от этой продолжительной разлуки.

— А я? — ответила она, — неблагодарный, вы думаете, что я не страдала; увы, никто никогда не может знать, сколько слез может сдержать сердце любящей женщины!

— Бедная Розарио! несчастная!

— О, да, очень несчастная, дон Октавио; я прострадала этот год, одна со своим горем, не имея около себя никого, кто разделил бы со мною гнет этих страданий; окруженная негодяями, которые сделали из меня невольницу, без друзей, без опоры, в неизвестной стране, далеко от всего, что мне дорого, думая и считая себя забытою.

— О! Вы не могли подумать, что я вас забыл, сеньора; этого не могло, не может быть! — вскричал он, подымаясь и устремляя на молодую девушку полный отчаяния взгляд.

— Увы, дон Октавио, — возразила она тихо, — несчастие делает нас несправедливыми, оно озлобляет, лучшие натуры изнемогают, они падают под его железными объятиями; надо быть очень сильным, чтоб бороться ежеминутно, не ослабевая под ударами постоянно повторяемого несчастия; а я молодая девушка, почти ребенок, первые мои годы прошли спокойно, весело, счастливо; окруженная существами, которые меня обожали и которых я любила, при первом урагане, который неожиданно начал меня преследовать, я изнемогла; я думала, что умру.

— Умрете! Вы, Розарио! О, не произносите этого ужасного слова; я здесь, ваши страдания кончены, клянусь вам; я вас спасу, я силен, и я вас люблю, ведь вы это знаете?

— Да, вы мне говорили это, — прошептала она почти неслышным голосом, — но устояла ли любовь против разлуки?

— Розарио, возлюбленная моя, не богохульствуй против самого святого, самого чистого чувства, которое Бог вложил в сердца своих созданий; я вас люблю; говорю вам и теперь, когда я вас нашел, ничто на свете нас не разлучит вновь; я вас спасу, клянусь.

— О, я верю вам, дон Октавио; мне не нужно было этого нового доказательства вашей преданности, чтоб быть уверенной в вашей любви; отчего мне не быть откровенной с вами? Если я перенесла горе до сих пор, если я жива, то это потому, что я все надеялась, что я верила в вас, моего возлюбленного, Октавио, потому что я была убеждена, что вы меня не покинете.

— Никогда, никогда, Розарио! — вскричал он с жаром, — я тоже боролся, устранял препятствия! Но теперь все кончено; теперь я точно во сне; я счастлив, о! очень счастлив, потому что я около вас!