Рыцари морских глубин (СИ)

«Палач» — рыжеусый старший матрос со знанием дела задирает «виновнику» голландку и тельник на брюхе, оттягивает тощую шкуру и со смаком бьёт по ней ребром ладони. «Прокурор» считает:

— Р-раз… Два… Три… Десять! А теперь гавкай на лампочку.

Новичок падает на четвереньки, глаза — в потолок и лает:

— Гав, гав, гав…

Умора и только!

Меня от экзекуции освободили.

— Он за нас, годков, пострадал. Ты, молодой, — главстаршина глянул на какого–то наголо стриженого матроса. — Освободи гладкий топчан корешку!

Утром за мной явился старший лейтенант Тушин и произнеся своё неизменное: «Простите, киса…», забрал меня на корабль. Лодка уходила в море, я нужен был в экипаже.

Об этом нелицеприятном случае не преминул напомнить старпом после несостоявшейся поездки в Ташкент.

— В кочегарку! На исправление! Уголёк покидаешь, может на пользу пойдёт! Нет, вы только подумайте — его, как человека отправили, а он что учудил? — распалялся старпом.

Я стоял перед ним, понурив голову. Кого винить, кроме себя? Мне и самому очень жаль. Но что не случается — к лучшему. Не стоит горевать! В кочегарку так в кочегарку. И там служат моряки!

Я пришёл туда утром, представился по всей форме:

— Товарищ старшина второй статьи! Старший матрос Гусаченко прибыл в ваше распоряжение!

— Да ладно, здесь у нас не козыряют, — не глядя на меня, продолжая накручивать огромный вентиль, ответил белобрысый морячок в прожжёной углем робе, давно не знавшей стирки. Лицо в конопушках, улыбчиво–доброе. Парень руку паклей обтёр, подал:

— Будем знакомы: Фриц!

Прочитав недоумение на моём удивлённом лице, Фриц пояснил:

— Немец я, Фриц Крейдер. По какому году служишь?

— По четвёртому…

— Годок? Зачем тогда тебя прислали? У нас в котельной годки не работают… Садись, годок, отдыхай. Уголь кидать, котлы шуровать, топки чистить — не царское дело. Молодым нечего делать будет. Мы сейчас пойдём с тобой телевизор смотреть.

«Ничего себе живут, у них тут даже телек есть», — подумал я, направляясь за Фрицем. Он подвёл меня к трапу, усадил на ступени напротив высокой, чёрной железной стены водяного котла, отполированной многолетними протирками. «Где же телевизор?», — ломал я башку. Фриц уселся рядом, достал сигарету, чиркнул спичкой и уставился на блестящую стену котла. Вдруг наверху её, на зеркальной поверхности отчётливо отобразилась женщина. Ничего не подозревая, разделась донага, включила воду, начала мыться под душем.

Фриц выпустил колечко дыма, гордый за свою изобретательную находчивость, спросил:

— Нравится? Я придумал. Офицерские жёны в душ просятся. Пускаю. Старухам отказываю. Противно на них смотреть. Душ, видал, как отражается на железе? Зеркала не надо! Класс телевизор! Только годкам разрешаю смотреть. Молодым сюда хода нет.

— Телевизор и в самом деле у вас классный, — поддакнул я Фрицу, глубоко разочарованный отсутствием настоящего, в существование которого поначалу поверил. Затёртый до глянца дерматиновый диван в углу котельной мне больше приглянулся.

— Ложись, журналы почитай, газеты… Книги у нас есть, учебники. Я на подготовительные курсы записался для поступления в институт. Хочешь, вместе будем ходить?

С лёгкой подачи добродушного немецкого паренька Фрица Крейдера и с разрешения командира корабля Каутского я стал слушателем вечерних подготовительных курсов для подготовки на гуманитарный факультет.

По приказу старпома Куренкова заделался почтальоном — должность весьма уважаемая и почётная в экипаже. Будучи выведенным за штат, в море не ходил, всецело предоставленный сам себе. С наступлением зимы каждый день бегал на лыжах, занимался самообразованием, усиленно зубрил английский. Спал сколько хотел в кубрике плавбазы, и когда старпом Куренков, будучи дежурным по дивизии, сердито спрашивал во время утреннего подъёма:

— А кто это всё ещё спит?

Дежурный по команде мой друг старшина первой статьи Миша Горбунов торопливо отвечал:

— Кочегар Гусаченко, тащ капитан третьего ранга… С ночной пришёл, умаялся. Покидай–ка уголёк всю ночь…

— А он что хотел? Чтоб ему за его проступок служба мёдом казалась? Вот пусть помантулит в кочегарке!

И я «мантулил», протирая бока на койке в кубрике «Невы» в частое отсутствие лодки, находящейся в море. По договорённости с Фрицем, с которым я всю зиму сидел на подготовительных курсах за одним столом, в кочегарку я давно забыл дорогу.

Славный парень! Встреча с ним круто изменила мою судьбу.

Благодарю Ангела–хранителя, не позволившего мне поехать в Ташкент. Всё бы по–другому пошло. Хуже ли, лучше ли — не знаю. Но по–другому не хочу.

Последний, четвёртый и самый трудный год моей службы на Тихоокеанском флоте подходил к концу. «ДМБ неизбежно!» — утверждал неунывающий оптимист, нацарапавший надпись на переборке в гальюне плавбазы и пожелавший остаться неизвестным.

Камчатская весна светила в иллюминаторы «Невы» майским солнцем, озаряя лучом надежды намеченную цель — Дальневосточный государственный университет, отделение японского языка, куда я отправил все необходимые для поступления документы и с нетерпением ждал вызова из приёмной комиссии.

Как кругла земля и как тесен на ней мир!

Как в унисон бьются сердца людей и сплетаются их судьбы!

Как совпадают мысли и чаяния всех в надежде на удачу и успех в осуществлении мечты, на любовь и счастье!

Из корабельного динамика «Невы» гремел голос Эдуарда Хиля, и гимном звучала песня Роберта Рождественского:

Надейся и жди!

27 июня. Среда.

10.00. 1725‑й километр Оби.

На реке волны. Ветрено, но тепло и солнечно. Небо в слоистых облаках. Готовлюсь покинуть Киевскую пристань, вернее, то, что от неё осталось — заросший крапивой берег с грудами металлолома от раскуроченной сельхозтехники и развалюхами бывших изб и сараев. Не весело, однако, жили здесь «киевляне», коли разбежались отсюда на все четыре стороны.

В 11.00 отчаливаю, в раздумье поглядывая на небо, на неспокойную речную поверхность: что сегодня ожидать от погоды?

Пока плавание идёт нормально, если не считать болей в руках и ногах от чрезмерной весельной нагрузки. И хотя всю ночь спал глубоким и продолжительным сном, вчерашняя усталость даёт знать ноющей спиной и распухшими ладонями.

Однообразие тальниковых зарослей, залитых половодьем березников и осинников, камышовых болот. Очень жарко. Спасаюсь от обжигающих лучей под белой рубашкой и широкополой шляпой–афганкой. Клонит в сон, но дремать некогда: то и дело встречаются топляки и торчащие из воды сучья упавших деревьев, приходится налегать на вёсла и обходить опасные участки. Не доставало ещё пропороть бока лодок! И что тогда делать? На глубине, посреди бескрайней воды? От такой мысли мураши бегут по телу, и руки начинают быстрее сновать взад–вперёд, отгоняя плот подальше от возможных подводных препятствий, предательски таящих смертельную опасность.

21.00. Прошёл 1745‑й километр. У тонкой берёзы остановился, хотя течение долго крутило вокруг неё, не давая подвязаться. Без надобности мне здесь остановка, лишний риск проткнуть борт. Но увидел прибитую гвоздями к стволу деревца железную вывеску: «Частное владение бассейном ЧП Алиева». Рядом три свеже срубленных пня торчат из воды. Местные рыбаки борются с хапугой–предпринимателем как могут. Срубают вывеску, а он снова вешает: «Моё, я захапал эту часть реки!». Вот, гад! Уже какой–то «алиев» добрался сюда, свои права выставляет на владения издавна живущих здесь сибиряков, свои порядки наводит. И я из чувства солидарности с земляками с остервенением рубил неповинную берёзку. Плот крутился, уходил из–под ног и стоило трудов одолеть её. Но вот, наконец, ненавистная вывеска рухнула в воду. Я спрятал топорик в чехол и с чувством исполненного долга продолжил плавание. Понимаю, что таким протестом не избавиться от ненавистных «алиевых» и подобных им волкам, но пусть знает, что не хотят люди отдавать ему в собственность принадлежащую всем часть реки.