Второе дыхание

Все сложилось иначе: пришла война. Мечты погибли под гусеницами танков. Вместо любви Маруся познала ненависть. А счастье… Оно стало недоступным. Оно было по ту сторону фронта.

…Мама умерла, когда Марусе минул четвертый год и она помнила только ее мягкие ласковые руки. Отца она долго не знала — Маруся была совсем ребенком, когда его осудили. Жили они тогда на Полтавщине. Ее взяли в детдом, и она попала в Харьков.

Лето воспитанники детского дома проводили на даче, за городом. Кругом были сады… По вечерам к пионерским кострам детдомовцев сбегалась местная ребятня. Маруся старательно расправляла на груди пионерский галстук и декламировала, каждый раз заново волнуясь:

Она училась в пятом классе, когда отец, выйдя из заключения, разыскал и забрал ее. Они уехали в Крым. Отец стал работать в Заповеднике. Поселились в крохотной сторожке неподалеку от бывшего Козьмо-Демьяновского монастыря, где было тогда управление заповедником. Сначала Маруся подружилась с лесом, а потом начала привыкать и к леснику, которого должна была называть отцом.

Еще любила Маруся ветер. Часами бродила по лесу, и над ней загадочно шумели высокие сосны. А в ненастные дни деревья гудели под ветром гневно, грозно раскачивались их мохнатые головы. Но и такими любила Маруся лес, ветер и не боялась их.

Маруся училась в Симферополе и жила там у знакомой отца с ранней осени до поздней весны. В школе было много интересного, но каждый раз, возвращаясь по воскресеньям или на каникулы в маленькую сторожку, она радовалась встрече с лесом и с отцом. Она с увлечением принималась за хозяйство — мыла окна, скребла полы, готовила вкусный борщ. Возвращаясь с работы, отец встречал ее ласковой улыбкой. Так он улыбался только дочери.

Однажды — это было еще в восьмом классе — Маруся приехала из города какая-то необыкновенная: взволнованная, сияющая. На лацкане ее жакета блестел значок: Марусю приняли в комсомол. Отец ничего не сказал.

Тогда она накинула жакет и побежала показывать значок лесу. И ветер одобрительно шумел в соснах.

Когда Маруся вернулась, отец сидел у стола, уронив голову на руки. Он был тяжело пьян.

Наутро отец снова ласково улыбался, стараясь загладить свою вину. И Маруся расправила упрямые складки на лбу — она не умела долго сердиться.

— Кончишь школу, — отдам тебя в институт, — сказал отец. — Выучишься, выйдешь в начальство. Куда хочешь поступить?

— В театральный, — не задумываясь, ответила Маруся. — Или в лесной. Говорят, в Москве есть такие.

Как-то за обедом (школьников только что распустили на каникулы), Марусю поразил странный вкус жарко́го. Тут она припомнила, что мясо, принесенное отцом, было необычного цвета.

— Олень! — вдруг догадалась Маруся и отбросила вилку. — Как ты мог?

Она схватила пальто и выбежала из дому. Отец вышел за ней.

— Олень сломал ногу, — сказал он. — Погиб бы все равно.

Марусе очень хотелось верить. Она вернулась. А ветер за спиной шумел укоризненно…

И вот началась война. Отец показал справку — он освобождался от мобилизации. Маруся обрадовалась, ведь, кроме отца, у нее не было родных.

Они не эвакуировались. Отец заболел. Он встал, когда в Крыму уже были немцы.

Марусе чудилось, будто война идет стороной, не касаясь их маленькой, глухой сторожки. Но это было не так.

Однажды фашисты расстреляли жителей соседнего поселка Чаир — за укрывательство партизан. Четверым удалось спастись, прыгнув под откос.

Вечером, когда отца не было дома, в сторожку постучали. Две измученные женщины, очевидно, мать и дочь, попросили напиться. Маруся их накормила.

Пришел отец. Увидев женщин, сказал:

— Идите, идите, тут вам делать нечего.

Маруся искусала губы, лежа без сна всю эту бесконечную ужасную ночь.

Утром она спросила отца:

— Ты работаешь на немцев?

Он посмотрел на нее, увидел опухшие глаза, искусанные губы и попытался ласково улыбнуться. Улыбки не получилось.

Маруся хотела уйти. Но уйти было некуда. Отец начал официально работать проводником при каком-то немецком штабе. Они переехали в Симферополь.

Так и жила Маруся. Это ведь очень тяжело — так жить. Она и не называла это жизнью. Просто ходила на базар, меняла оккупационные марки на хлеб и картошку. Потом возвращалась домой, пряча лицо в платок, скрываясь от знакомых.

По вечерам изредка приходили приятели отца и пили самогон. Хмель развязывал им языки, и они, обычно такие же хмурые и неприветливые, как отец, принимались хвастать своими обидами на советскую власть.

Часто Маруся оставалась одна: отец уезжал с немцами. Она с ногами забиралась на диван, зябко куталась в пуховый платок и думала, думала, думала…

Однажды на базаре Маруся встретила Сережку — они вместе перешли в десятый класс.

— Сережка! — обрадовалась Маруся. — Сережа…

Сергей вздрогнул, равнодушно посмотрел на нее и… не узнал.

Дома, чистя картошку, она расплакалась, и слезы капали на ленты картофельной шелухи.

Постепенно Маруся уговорила себя, что Сережа и в самом деле ее не узнал. Разве она похожа сейчас на себя — в лице ни кровинки, глаза стали огромными, темными и грустными-грустными. И пуховый платок — Сережа никогда не видел ее в этом платке. Только коса осталась прежней… Через несколько дней, поборов свою девичью гордость, она постучала в двери его дома.

— Он эвакуирован, — ответили Марусе. — Разве она не знает? Весь класс эвакуирован. — Но ведь она видела его своими глазами! — Она ошиблась. Этого не может быть.

— И ему ничего нельзя передать?

Перед ней захлопнулась дверь. Лучше бы она получила пощечину.

Дома, забившись в любимый уголок дивана, Маруся жестко сказала себе: тогда, на рынке, он не обознался. Эвакуирован! Быть может, он в лесах с партизанами… Сражается с фашистами… Сережка? Сережка из девятого «б», у которого нос в веснушках, а на голове мальчишеский вихор! А почему бы нет? Если бы она, Маруся, попала к партизанам и ей дали бы автомат… Но ей не дадут автомат. И не возьмут в партизаны.

Хлопнула дверь — вернулся отец. Она молча собрала поесть, не спрашивая, достала из буфета початую бутылку самогона.

— Что, Маша, невесела? Что нос повесила? — спросил отец. — Пойди поищи в кармане. Там тебе отрез крепдешина.

— Оставьте! Ничего мне не нужно.

— Напрасно брезгаешь. Не награбленное, не ворованное. На свои деньги куплено. На заработанные.

— Да… — горько повторила Маруся. — На заработанные…

Вечером пришел Фридрих пялить на нее свои оловянные глаза. Он постоянно сопел длинным, бледным носом и отвратительно хрустел пальцами. Унтер был ей противен. Отец тоже его не жаловал.

Обычно, когда приходили гости, Маруся старалась найти себе работу на кухне. И сейчас она ушла туда и принялась с ожесточением тереть закопченные кастрюли.

Фридрих поплелся за ней.

— Вы не хотель меня видеть?

— Хотель, хотель! — сердито ответила Маруся. — Нужен ты мне! Всю жизнь мечтала!

Фридрих, не понимавший тонкостей чужого языка, самодовольно таращил глазки и выпячивал грудь.

Маруся с радостью ушла бы из дома. Но уйти было некуда. Оставалось терпеть и мечтать.

…Вот в кухню врывается Сережка. Он впрыгивает прямо в окно — подумаешь, второй этаж! У него автомат и гранаты, но он боится ранить ее и бросается с голыми руками на Фридриха… Унтер сильнее, он взрослый мужчина, он задушит Сережу!.. Тогда она хватает большой кухонный нож и…

— Фрейлейн порежется, — говорит унтер. — Не надо так… так сердито чистиль ножи!

Она принимается за сковородку.

…Вот Сережа приводит Марусю к партизанам. «Я ручаюсь за нее, — говорит он командиру. — Это ничего, что отец… Она наш человек, настоящий». Тогда ей дают автомат, и она стреляет, стреляет, и вот уже кончается диск…

В кухню заглядывает отец. Он подозрительно косится на немца, и тот, хоть ни в чем не повинен, — смущенно моргает белыми ресницами и хрустит пальцами. Она возвращается в комнату. Теперь ей некуда спрятаться от настороженного взгляда отца и оловянных глазок Фридриха. Лучше бы отец ее не любил.