Люди, горы, небо

Пух и перья летали над здешней микротундрой. Яичная скорлупа устилала щебнистые обрывы. Пищали в расселинах птенцы. Все живое жило и славило жизнь неумолчно.

Витька шел в гору, ступая по выемкам, образованным птичьими гнездами, как по лестничному маршу, и бывало, что очередное гнездо оказывалось на уровне его лица. Чайки остро за ним следили, прикидывая на глаз расстояние, после которого наглого пришельца необходимо остановить. Глупыши, стоило только невзначай к ним приблизиться, с клекотом выбрасывали нутряную кровавую жидкость. Она пахла дурно и предназначалась для устрашения противника. Боялись ее хищники или нет, трудно сказать, но Витька панически боялся: к таким гнездам он вплотную не подходил.

Ему нравились гнезда топорков, напоминающие пещерки, выдолбленные в скальном грунте. Иногда они были настолько рассчитанно строги – почти в стиле ампир – и уютны, что лично Витька не отказался бы на острове от такого тепло выстланного травой и пухом жилища.

Он обернулся, посмотрел на море. За непропуском, в береговом затишке, вода лежала тихо и смирно, даже не морщинилась на ней волна. Казалось, что она идеально выглажена и как бы даже слегка хрустит от свежести и крахмала.

Спокойствие моря Витьку ничуть не обманывало: стоило повернуть голову, перевести взгляд на непропуск – и сразу же глаза начинало резать, будто от ветра внутрь заворачивало ресницы. Когда-то он так и думал, а сейчас уже знал, что с берега несет пемзовую пыль, она-то и вызывает резь в глазах. В той стороне волны белели барашками.

Но что это, что это?! Вдруг черным штрихом обозначилась между взлохмаченной ватой барашков косая в наклоне мачта судна. А вот на миг и белый борт показался. Шхуна! К берегу шла шхуна! То есть, может, и не к берегу, но ведь ее можно сюда позвать, усиленно ей сигналя. А не феномен ли ^то какой-нибудь, не рефракция ли, не оптический ли обман, возникающий иногда в необозримых степях, или на море? Нет, нет, тогда в воздухе отпечатался бы перевернутый, книзу мачтой, неправдоподобный рисунок. Нет, нет, это шхуна! Конечно, не их собственная, окрашенная в зеленый цвет, – это чужая, но какая сейчас разница!

Витька прибежал в лагерь бледный и задыхающийся, как эллин, принесший в Афины сообщение о победе над персами и тут же испустивший дух, Витька взбудоражил всех, увлек за собой, заставил штурмовать первую же кручу, и, наконец, каждый смог явственно различить неподалеку от острова идущую своим курсом шхуну.

– Вероятно, японская, – тихо сказал Станислав. – Но идет она вовсе не к берегу. Мимо идет.

– Все равно, – торопливо ответил Юрий Викентьевич, – мы можем попросить их, чтобы они дали радио «SOS», и за нами придут. Давайте дрова, разожжем костер! Давайте как-то сигнализировать, а?..

Наверное, на шхуне не заметили костра. А может, и заметили, но не захотели, побоялись или почему-либо не смогли подойти. Шхуна неторопливо проследовала мимо острова, даже как бы отвернув немного мористее.

– Кажется, она прошла, «как с белых яблонь дым», – сиплым, сразу осевшим голосом проговорил Станислав.

– Кто ее знает, что за шхуна, – тоже сипло сказал Юрий Викентьевич. – Она могла не подойти, даже если видела костер и нашу жестикуляцию…

– Тем более если это японские рыбаки. – Витька был так возбужден, что коленки у него дрожали. – Наверное, без локатора. А тут рифы…

Вдруг Юрий Викентьевич сказал непонятно к чему:

– Жаль, жаль! Я думал, что успею доругаться с Тырловым, пока он не улетел еще с Камчатки в Москву.

– Что? – изумился Станислав. – С кем доругаться? О чем это вы?..

– Так. О своем. Неважно, – смутился шеф.

Они затоптали огонь и пошли в лагерь, какие-то все тихие, пришибленные. Станислав рвал на ходу жесткие метелки и сдувал с ладони семя.

– Какого дьявола! – обозлился он сам на себя. – До осени еще есть время, и я уверен, что шхуны будут.

– Если они покажутся, вот как эта, чтобы только подразнить, лучше не надо. – У Витьки совсем скверно стало на душе. – Снять отсюда нас могут разве что случайно.

Юрий Викентьевич в ответ небрежно пробасил:

– А что такое случай, как не звено в цепи закономерностей? Может, судов поблизости перебывало уже не один десяток: туман да дождь, разве заметишь? Но к осени будет больше солнечных дней, они даже пойдут сплошь… Увеличится, понимаете ли, вероятность, вероятность…

– Да понятно, понятно, – нерешительно улыбнулся Станислав: ему тоже что-то стало грустно; от грусти он был даже менее раздражителен. – За месяц, за два не околеем. Ведь, по существу, не прижала еще нас кручинушка, которая подколодная змея. Нам, по существу, еще повезло – шхуна утонула без нас, по счастью мы успели высадиться с хляби на твердь. Тайфун и тот мало нас задел.

Витька встрепенулся. А ведь и правда, им еще здорово повезло. Если только сравнить их судьбу с судьбой тех, кто остался тогда на шхуне. Всем им здесь дарована жизнь, и они не больны, и всего понемногу хватает – воды, мяса… пяток банок мандаринового компота в запасе… Вот если бы еще соль – тогда настоящий курорт!

Стремясь уверить себя, что на острове довольно сносная жизнь, Витька представил, как он укачивался в проливах, что испытывал хотя бы тогда, когда попали близ Харимко-тана в те ужасные суло и. Он даже слыхом не слыхивал ни про какие сулои, пока шхуна по опрометчивости капитана не сунулась в пролив Севергина. Было тихо, была зеркальная гладь на море, и солнце щедро припекало, и такая установилась всеблагость стихий, А потом вдруг легонько, будто лапой хищно-ласкового зверя, ка-ак поддаст в скулу разок-другой… А потом без счету… И пошла нырять в жутких колдобинах утлая их шхунешка, брать бортами изумрудную волну, та самая шхунешка, о которой Зыбайло с гордостью заявил, что у нее крен на пределе вообразимого, и остойчивость, и еще уйма качеств и что воду на палубу она ни при какой погоде не возьмет. Но даже мужественный Зыбайло сразу не мог уяснить себе механизма толчеи, в которую попала шхуна, толчеи, возникшей в сравнительно узком проливе из-за перепада уровней Охотского моря и Тихого океана, из-за крутых рифов и стремительного течения.

«Вероятно, подводное извержение, – сказал он тогда, скептически улыбаясь, маскируя улыбочкой смущение. – Это по геологической части, Юрий Викентьевич, – вам и разбираться».

А сам между тем напряженно крутил штурвал, в какие-то мгновения даже ставя шхуну в опасное положение боком к волне, потому что трудно было понять, откуда она идет. Волна свирепо бросалась на деревянный корпус отовсюду, так что он трещал, как попавший в тиски грецкий орех… Зыбайло крутил штурвал, делая полный поворот назад, чтобы выйти из этого светопреставления, из дикого разгула воды, совершающегося под обманчиво синеющими небесами и при поразительном для этих мест полном отсутствии ветра.

О чем думал тогда Витька? Он думал о тупой беспощадности бездны, разверзшейся под хрупким днищем шхуны. О ее полнейшем равнодушии к тому, что живет себе на свете какой-то Витька, еще не успевший ни закончить вуз, ни толком влюбиться, ни поработать на пользу всем и для собственного же удовлетворения. Он ничего еще не постиг и ничего не смог. Разве не обидно было бы нелепо утонуть в далеком от родного города взбесившемся проливе?..

Очевидно, ужасен был бы первый миг крушения, леденящее прикосновение разъяренных волн.

Он не мог думать без содрогания о том, что, удачно выйдя из нелепой толчеи пролива Севергина, шхуна вскоре попала в еще более тяжкое испытание, с которым не справилась и, вероятно, затонула. Как?.. Где?.. Кто мог знать об этом наверняка? Нема была прорва воды, местами глубже десяти километров, прорва – тускарора, угрюмо щерились черными клыками рифы у безлюдных островов.

Да, Витька уже не впервые внутренне осознал, что всем им страшно повезло, и что нет резона распускать нюни, и что нужно жить, радуясь обилию неба над головой, беспросветности дождей, веселому грохоту океана, который их подкармливает, обществу товарищей, какие бы они ни были. Они прежде всего люди.