Дерзкий рейд

— Дальше, когда на Устюрт выйдем, будет совсем худо, — говорил старый охотник. — Колодцы совсем бедные. Уже две ночи мучаюсь, агай, все равно не могу лучшую дорогу выбрать…

Джангильдинов слушал аксакала, покусывая кончик уса. Он хорошо знал, что имел в виду тот, когда называл колодцы бедными. Несколько десятков ведер, не больше.

— У нас другого выхода нет, отец.

— Знаю, агай, знаю…

— На Устюрте колодцы далеко друг от друга?

— По-разному. Есть и близкие, а есть и два дневных перехода делать надо.

— Будем идти.

— Здесь мало людей, умеющих находить воду и отрывать колодцы. — Аксакал мял заскорузлыми пальцами бороду, и глаза его, узкие, как бойницы, смотрели на степной простор сочувственно и с пониманием. — Отец мой говорил, что сделать колодец — это сделать добро народу.

— В этих краях, наверно, трудно находить землю, где можно рыть колодец?

— Степь не каждому открывает свои тайны, хотя все мы дети ее, живем на груди земли и она поит нас водою, своим молоком, — сказал аксакал.

Кони их шли грудь в грудь, выстукивая подковами по каменистой почве, а всадники, оглядывая степные пространства, думали каждый о своем. Джангильдинов опять и опять высчитывал, во сколько переходов они одолеют путь на Устюрт и когда примерно выйдут к Актюбинскому фронту. Только бы не задерживаться, не делать лишних остановок и долгих привалов. А старый охотник сосредоточенно вспоминал тропы по Устюрту, по которым еще в молодости водил верблюжьи караваны купцов из Мангышлака на Хорезм, и силился представить состояние древних колодцев, что встречались тогда на его пути, и смогут ли они напоить такой большой караван…

Жудырык думал и смотрел на степь, она была для него родной землей. Пусть для других эта степь пустая и мертвая, аксакал умел ценить ее и видел суровую красоту в однообразных, сливающихся нежных оранжево-коричневых тонах перепадов и пологих холмов, покатых низинах, где еще буйствовала на вид засохшая трава, и над всем этим голубое, как покрытые глазурью изразцы на минаретах Хорезма, бездонное небо. Его радовала и волнистая линия горизонта, и искривленный ствол саксаула, задумчивого дерева пустыни.

Охотник видел многое, что ускользало от взора пришедших людей. Степь выгорала прямо на глазах. Время зноя и духоты пришло в край давно и сейчас перетирало горячими ладонями остатки веселой зелени.

— Помоги, аллах, одолеть трудную дорогу, — шептали губы старого охотника.

Чем дальше от гор уходил караван, тем жарче становился воздух и суше земля. Все реже по низинам и запа́динам встречались чуть приметная и неяркая сизо-серая полынь, редкие метелки матово-серебристого ковыля, пучки приземистого черкеза и бледно-зеленые кусты янтака… К вечеру все желтело и сохло, становилось буро-серым. А глинистая, плотно слежавшаяся земля впитывала в себя лучи солнца, разогревалась и тихо лопалась. Появлялись зигзаги трещин, в которые можно даже просунуть ладонь, и по ним, по трещинам, как по ранам земли, уходила в небо, испарялась последняя жалкая влага, вконец иссушая степь.

Жажда мучила людей и животных. Запасы воды таяли… Джангильдинов приказал уменьшить норму на одну кружку. А впереди их ждали суровые испытания.

2

Кто первый заметил и радостно крикнул, сказать трудно, только два слова — «вода» и «озеро» — с быстротой молнии облетели отряд от головной группы до самой последней повозки.

Красноармейцы, привстав на стременах, всматривались в горизонт, где отчетливо выделялась кипенно-белая полоса, сверкающая в лучах солнца. Она светилась, словно на землю положили гигантское зеркало. Сомнения не могло быть: так отражает солнце только ровная поверхность озера или спокойной реки.

— Вода!..

Сонное оцепенение слетело. Лица бойцов повеселели. Расталкивали задремавших на повозках и арбах товарищей. Нетерпеливые начинали подгонять лошадей и верблюдов, которые мерно шагали по степи, словно не чуяли близости желанного водоема.

— Вода!..

Два матроса, неловко подпрыгивая с непривычки в седле, помчались к командиру отряда.

— Братки просят сделать длинный привал, надо шмотки выстирать и самим немного побулькаться. Моряки как рыба, без воды им тяжело.

— Не вижу причины для длинного привала, — ответил Джангильдинов. — Русские говорят: не все то золото, что блестит. А казахи говорят: не всегда то вода, что блестит в степи.

— Шутишь, командир!

— Серьезно.

— Мы без трепа, посмотри на горизонт. Прямо по курсу озеро при полном штиле.

— Там нет никакого озера.

— Спорить не будем, командир! Может быть, люди сухопутные не различают то, что видит любой матрос на милю вперед, и не только видит, а чует всем нутром своим воду.

— Там нет никакой воды. Соль одна.

Моряки некоторое время недоуменно смотрели на упрямого командира, потом обратились к Колотубину, на лице которого заметили открытое сочувствие.

Степан явственно видел впереди озеро, и ему было совсем непонятно спокойно-безразличное отношение Джангильдинова. Может быть, им, степнякам, привычно таскать на плечах пропитанные потом халаты, а русский человек весьма охоч до чистого белья. Вместе с тем в тоне командира он уловил горечь человека, видящего, как другие поддаются обману. Степан вдруг вспомнил рассказы о странных явлениях, которые бывают, по словам очевидцев, в пустыне, о видениях на горизонте. И он ответил матросам:

— Давайте сначала доберемся к тому озеру, а там на месте и решим, какой привал делать, большой или короткий.

Колотубин видел, как впереди отряда от головной сотни отделилась небольшая группа всадников и, нахлестывая коней, поскакала к таинственной и желанной водной глади.

— Напрасно лошадей взмылят, — сказал Джангильдинов.

Колотубин пожал плечами. Неужели неясно, что людям хочется воды? Надо понимать людей, выросших в раздольных лугах и зеленых лесах. Он так и сказал об этом командиру.

— Надо понимать степь, — ответил Джангильдинов, словно нарочно не замечая взволнованности в словах комиссара. — Там нет воды. Соль одна.

— Что?!

— Соль. Просто соль, белая-белая, как у вас снег.

Колотубин не поверил. Он снял свой бинокль и протянул Джангильдинову. Пусть убедится сам. Степан только сказал:

— Посмотри, там цветы на берегу! — И добавил: — Что-то я не помню, чтобы на соли цветы росли.

— Там нет цветов, только сухая трава, сарзак называется, боялыч и еще дерево черный саксаул.

Джангильдинов все же оказался прав. В том убедились и Степан Колотубин, и взволнованные моряки, и все красноармейцы, впервые попавшие в степи.

Через два часа, когда отряд приблизился к странному озеру, белизна поверхности стала несколько блекнуть, терять живость. Крики удивления, которые донеслись от тех, кто ускакал к берегу, еще не рождали сомнения. Но когда голова каравана достигла края странного места, из сотен грудей одновременно вырвался вздох разочарования.

Перед глазами и в ширину и до самого горизонта простиралась огромная чаша, дно которой было устлано мелкими белыми кристалликами. Вдоль линии берега и по самому дну то там, то здесь маленькими островками росли странные травы, сухие, ломкие, с желтыми стеблями и красновато-серыми, розовыми бутонами то ли цветов, то ли листьев…

Вперед, прямо по белому полю, прошла уже передовая группа, и на дне высохшего озера отчетливо отпечатался темный след, оставленный копытами коней.

Толщина соляной корки была незначительной, и она с легким хрустом ломалась, как ранней осенью под каблуками молодой ледок на лужах. Под белой коркой лежала мелкая глинистая пыль, она вздымалась легким облачком и першила в пересохшем горле, усиливая и без того острое чувство жажды…

Эта солончаковая чаша тянулась несколько километров. Зной здесь, внутри котлована, стоял невыносимый, как в парильне бани. Уставшие лошади шли понуря голову, изредка недовольно фыркая. Верблюды с отвисшими горбами тяжело ступали по солончаку. Люди молчали. Да что говорить, когда радостные надежды рухнули…