Красные финны

— Беги, — говорят мне, — узнай, так ли стреляем?

Бегу, а расстояние немалое — километра два, должно быть. Спрашиваю пехотинцев:

— Так ли стреляют пушкари? Велели узнать.

— Так! Поближе бы малость и правее..

Бегу назад и докладываю: «Поближе надо и правее». А тут новая команда — беги опять. Так и бегал я, пока не выдохся вконец. Потом мне дали коня. На лошади, мол, быстрее.

Конь был дряхлый, давно забыл он, что такое галоп и даже рысь. Шел он только шагом. После двух концов — к цепям пехоты и обратно — он и вовсе остановился, — из сил ли выбился или понял бесполезность этих хлопот. Стоит себе, и ни с места. А тут еще белые начали с фланга обстреливать, и я в великом страхе слетел с коня, стоящего неподвижно. «Пропадай ты, негодный, совсем! Пусть тебя белые пристрелят, лодырь несчастный!»

На обратном пути к артиллеристам, которым нес наказ пехотинцев, чтоб стреляли малость подальше и чуть-чуть левее, в лощине встретил я моего коня. Не убили его белые. Должно быть обрадованный встречей, он кивал головой и нещадно бил хвостом по моим ушам и шее, пока я разбирал запутавшиеся поводья и карабкался на него. Обстреливаемый участок конь пробежал рысью и без понуканий. Не конь, а золото!

На батарее ко мне бросились пушкари и стали осторожно снимать с седла.

— Куда попало? В голову? Ты весь в крови.

Ранения я не заметил и боли не чувствовал, но не возражал, когда меня, поддерживая с двух сторон, повели к врачу: для молодого бойца в ранении есть своя поэзия.

Но прелесть этой «поэзии» я ощутил сполна, когда выяснилось, что кровь на мне не своя, а с конского хвоста, пробитого пулей у самого основания. Еще долго на батарее при моем появлении поднимался хохот, даже девчонки ехидно улыбались. Я молчал, не обижался. Иначе совсем засмеяли бы.

В течение дня наша оборона держалась хорошо. Ночь прошла спокойно, но на рассвете положение резко ухудшилось. Офицер, командовавший пушкарями, перебежал к белым и унес артиллерийские прицелы-панорамы. Потом поступили сведения, что на юге страны высадились немецкие войска, а Тампере окружают белые. Две роты из Турку — главная сила нашей обороны — снялись с позиции и на санях направились на юг, для обороны своего города. За ними двинулись и мы. Лыжники белых преследовали нас, двигаясь параллельно. Но мы все-таки оторвались от них. Однако в Тампере, окруженные с трех сторон, уже не попали, или вернее, проникли в него только частью сил. Другая часть, в которой был и я, обошла город с запада и по тылам белых пробралась к его южным окраинам. Вдали от нас шел бой за город. Стреляла артиллерия, судя по всему — белых. Они торопились. Взятием Тампере Маннергейм стремился укрепить личный престиж в своем лагере и престиж белогвардейщины — перед немцами.

Оборона окруженного Тампере целиком легла на плечи горожан: мужчин, женщин и даже детей. Серьезной помощи городу красное командование оказать не могло — не располагало необходимыми для этого силами. А тут возникла новая, еще более зловещая угроза — началось продвижение немецких войск с южного побережья страны. Город был обречен.

Плохо вооруженные, вовсе не обученные и разрозненные красногвардейские группы и роты оборонялись героически. Но такими силами они не могли остановить продвижения регулярных войск. Было желание бороться, и мужество росло в боях. Но не хватало умения, не было единого командования, и уже не оставалось времени, чтобы его организовать.

В дальнейшем, до второй половины апреля, проходили стычки и бои на восточном направлении, потом наступил конец. Рабочее правительство пало, но мы успели познать, что такое власть народа.

Все распалось. Остались обломки, трупы и мы, уставшие и опустошенные.

О том, как вели себя белые, не пишу. Общую оценку им дал Ромен Роллан:

Да, именно — во все времена! Белогвардейцы Маннергейма, расстрелявшие всех захваченных ими или добровольно сдавшихся солдат небольших и разрозненных русских гарнизонов на севере Финляндии, расстрелявшие тысячи красных финнов. И его же, Маннергейма, «сепаратные» войска в составе гитлеровской армии в районе Смоленска и под Тулой, — разве они не похожи друг на друга и все вместе — на войска Миллера и Колчака, на банды Семенова, Калмыкова, Булак-Балаховича?

Не адресую я слова упрека современным финнам — рабочим, крестьянам и интеллигенции Финляндии. Не они были организаторами этих злодеяний в прошлом, и верю — совсем иные в наши дни. Добра желаю им и успеха на путях мира и строительства своей страны по собственному разумению и по собственным планам. Пишу лишь потому, что в истории, как в песне, есть слова, которых не выкинешь, не исказив ее самой.

По обеим сторонам полотна железной дороги продвигались мы к Белоострову, под защиту Советов. Тягостен уход из родной страны. Тысячами нитей ты был связан с ней, и вот они обрываются, оставляя боль в сердце. Ты не просто уходишь: бежишь ночью, тайком… А правильно ли твое решение? Так ли поступаешь, как подсказывает твоя совесть?

Да, трудно, очень трудно было уходить, и нередко в сторону уклонялись одиночки или небольшие группы, и потом только, слышались быстро удаляющиеся шаги в заснеженном лесу. Вспышками рождалось чувство горечи и стыда, подавляемое надеждой, что уходим не надолго, лишь для накапливания сил.

Особые оправдания себе строил я. Казалось, безупречные. И, наступая на собственную боль, победил ее или приглушил: «Что я? Я домой возвращаюсь. В Питер, на Пороховой, в Дубровку и мало ли еще куда. Может еще и вернусь вскорости? Может я и в России нужен, русским рабочим?»

Через много лет, в 1929, наверное, году, я прочитал у генерала А. А. Брусилова:

Никто так обнаженно не высказал мне этого тяжелого упрека. Чувствовал я, что в его словах правда, но всей ее глубины тогда не понимал. Вопрос этот, по-видимому, настолько сложный, что не решается столь прямолинейными суждениями.

По реке Сестре, там, где некогда проходила линия таможенных кордонов, отделявшая великое княжество Финляндское от остальной империи, проходила государственная граница между Финляндией и страной Советов. Финскую территорию, прилегавшую к границе, захватила добровольческая бригада белых шведов, наступавшая с северо-востока на станцию Раямяки и к берегам Финского залива. Надо было пробиваться к границе. Сами мы не пробились бы. Раньше не было умения, теперь не хватало решимости и сил. Выручили русские братья. И, как доброе предзнаменование, мы разобрали название встретившегося нам русского бронепоезда. Белыми буквами на серой броне — Л Е Н И Н

КУРСАНТСКИЕ ГОДЫ

ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНАЯ ШКОЛА

Первые несколько месяцев беженцы из Финляндии, а таких было много тысяч, — более десяти, говорили, — устраивались и осваивали новую среду и новые социальные условия. Финские беженцы были из рабочих и они не хотели оставаться нахлебниками. Да и не так уж много этого хлеба и было. Говорят — семья не без урода. Что ж, в самом деле, в рабочей семье финских беженцев встречались люди, выбитые потрясениями из колеи, опустившие руки. Были, к сожалению, и агенты врага. Но не они определяли политическое лицо этой многотысячной здоровой пролетарской среды.

Одни, преимущественно люди старших возрастов и семейные, взялись за восстановление экономики и, как пишет М. М. Коронен в своем исследовании «Финские интернационалисты в борьбе за власть Советов», пустили в ход инструментальный завод «Войма» в Петрограде, литейный завод в Муроме, бумажную фабрику в Костроме, деревообрабатывающую — в Буе. Другие организовывали сельскохозяйственные коммуны и доставляли хлеб в голодающий Петроград.

И все же главной задачей не только дня, но ближайших двух-трех лет была вооруженная защита страны Советов, и финские красногвардейцы, для которых Россия стала новой родиной, выставили по крайней мере четыре стрелковых полка — 1-й, 3-й, 164(6) и 480-й и множество отдельных батальонов и отрядов.