Люди, горы, небо

Уступая желанию Персикова самому рассказать о восхождении, Ольга Семеновна, а попросту еще Оля, смущенно разводит руками.

– Моя миссионерская попытка провалилась в самом начале, – с милой улыбкой говорит она. – Жаль.

Что-то мне сдается, будто она влюблена в Персикова. Глаз с него не спускает. И слушает с восторгом, хотя наперед знает все, о чем он скажет. Ким Попов заглядывается на жену Персикова, инструктор Оля – на мужа Персиковой. Попробуй разобраться. Но все это в общем несерьезно, особенно у Попова.

Разговоры о сложных восхождениях, о роковых случайностях в горах мало-помалу иссякают. Нас, конечно, можно пугать. Нам все равно не страшно. Мы-то знаем, что новички почти гарантированы от всяких неприятностей.

Почти! Потому что через полчаса камешек с полкило весом, задетый вверху каким-то заготовителем дров, как из пращи ударяет в ближнюю палатку и расплющивает девушке палец на ноге. Хорошо, что только палец, и хорошо, что один. Видно, в сорочке родилась. Но в этом году ей в горы уже не ходить.

Ее эвакуируют.

А жизнь альпинистов течет своим чередом.

Она довольно завидна, пока альпинист живет в долине и нет ни дождя, ни снега. Она хороша, даже если идет дождь или снег, – палатка достаточно надежное укрытие от любых стихийных бедствий, кроме бурь и обвалов.

Блажен, кто имеет возможность что ни день ночевать на новом месте, у иных деревьев, где журчит не встречавшаяся прежде речка. Блажен, кому приходится ночевать в палатке под причудливо нависающим карнизом скалы, и когда неподалеку рокочет море, и когда по веткам прыгают белки, бегают в потемках бурундуки, и когда белая ночь или северное сияние, а вокруг рассыпчатые-снега, гарь старого пожарища, крючковатые ягодники… все что угодно… Как много человек может увидеть и постичь, если он что ни день все на новых и новых биваках! Кому это доступно, тот счастливец. Сейчас мне эго снова доступно, и я тихо радуюсь, я молчу, впитывая всеми порами шорохи, всплески,

цвета и совсем уж невидимые излучения мира, в который окунулся с головой и все ухожу, ухожу в его увлекательные глубины.

…Слышен робкий волнующий смех Кати Самедовой. Она тоже часть тех увлекательных глубин.

Мы опять в лагере. Здесь, конечно, жизнь как в столице: радио, телеграф, курсируют автобусы, есть кино, вопит магнитофон… В столовой чистые скатерти. Мы опять в лагере, но только чтобы как следует отдохнуть перед походом через перевал. Это зачетный поход. Это уже серьезное, но в общем нетрудное дело.

Ну ладно. Это завтра. А сегодня хорошенечко чистим обувь, смазываем ее, пробуем на ощупь каждый триконь – не шатается ли он, как ослабевший в челюсти зуб. Кто-то получает бивачное снаряжение, кому-то поручено проверить исправность примуса… Со всеми этими хлопотами успешно справляется Вася Тутошкин – он дельный староста. Причем он успевает еще и позагорать, пока его личная обувь сохнет и вялится на веревке.

Зачем-то заглядывает к нам Муся Топорик – она теперь не альпинистка, ее перевели в отделение туристов. Туда всех переводят, кто попал в альплагерь по случайности и не имеет желания идти грудью в атаку на горы. И тех еще, кто не прошел медкомиссии или не сдал обязательных физнормативов. Туристов гоняют в экскурсии по окрестностям. Тут есть что посмотреть. А если еще наловить форелей в каком-нибудь глухом проточном озере, то жизнь будет полной через край. Форель, как известно, еда избранных.

Но Муся недовольна, что подкачала. Ей туризм ни к чему. Ей подавай скальные стенки. Увы, увы… для скальных стенок она излишне полновата.

Я вас во сне видел, Муся, – щуря глаза, говорит ей Тутошкин. – И надо же такой ерунде присниться!

Муся, мне кажется, хочет обозвать Тутошкина дураком, но не решается осложнять события. Она пришла поискать у нас сочувствия.

– Какие с вами девчонки дохлые пойдут на перевал, а меня перевели в туристы, – вздыхает она.

Ухо, горло, нос, оторвавшись от штопки казенных штормовых брюк, резонно замечает:

- Это потому, что у тебя противовес большой. Вон какая толстая. Кто тебя вытащить сможет, если куда-нибудь сверзишься?

Муся молчит.

У нее длинные косы. Прямо Василиса Прекрасная – еще бы кокошник этой Муське на голову!

Не дождавшись от нас сочувствия, она уходит.

Я смотрю ей вслед.

У нее медленная походка.

Ее флегма раздражает.

Я смотрю на ленивую, извилисто-спокойную, толстую', сытую ее косу и думаю, сколько нужно времени, чтобы следить за этаким добром. Я представляю, как она моет голову, и горы мыльной пены вокруг, и чувственное расчесывание влажных прядей перед зеркалом, неторопливое, обстоятельное… И начинаю злиться. Кому нужна эта краса времен Ивана Калиты? Ритм времени и его требования диктуют нынче простой и удобный покрой одежды. Простые и удобные прически. Девушку с косами сейчас даже на работу не везде возьмут. Разве для съемок в кино, если у нее окажется талант.

Нет, мне не жалко Мусю Топорик.

И я начинаю думать о Кате. Вообще-то думать о ней я почти не перестаю. Но день так уплотнен, что из-за мелкой беготни я не имею возможности сходить к девушкам поболтать, а за обедом многого не скажешь.

Но вот опять утро – и мы уже в пути. Мы очень рано вышли, еще затемно. Дорога длинна и трудна, а днем начнет припекать.

Мы основательно завьючены – кроме того, что должно нести из бивачного и прочего снаряжения, у каждого из нас есть личное барахлишко. Без него тоже не обойдешься, без какого-нибудь запасного свитера.

Светает, и на снежнике явственно видны следы медведя: пропер тут мишка напролом, но не без ума, – чувствуется, что альпинист он божьей милостью.

Почти не разговариваем: трудно.

И вдруг кто-то впереди – по-моему, Володя Гришечкин – очень проникновенно заявляет:

– Братцы! Братцы, я скоро откину сандали. Я больше не могу.

В ответ – ни слова. Мы ему верим. Ему с непривычки ой как достается! Но он здоров – кровь с молоком. К тому же освобожден от излишнего электричества. Подъем осилит за милую душу.

Володя думает, что мы ему не верим, потому и молчим, не бросаемся на помощь. Ом заводит свою пластинку опять. Но вот его уже не слышно – втягивается, вероятней всего, потому что по сторонам маршрута нигде не видно «откинутых сандалий».

На мой взгляд, задешево он собирался их откинуть. То ли еще будет – если не сегодня, то чуть попозже! Этот перевальный поход – он, в сущности, вроде разминки: чуть посложнее (все-таки с грузом) панорамного восхождения.

Вот и привал – на валунах, лобасто выпирающих из-под слежавшегося крупнозернистого снега. Это уже не первая передышка на пути к седловине, через которую нам нужно перевалить. Но на сей раз мы отдыхаем с чувством, и Персиков для начала «определяет стороны света»:

– Женщинам по своим делам на запад, мужчинам – на восток!

Едим, что послаще: сгущенное молоко разбавляем снегом, кисель-концентрат подвергается той же разжижающей обработке – подкисленная жижа питательна и утоляет жажду. Грызем чернослив…

Такая вот наша жизнь. Мясом не побалуешься.

Не успели как следует понежиться, подзагореть, пользуясь высокогорными условиями и приятным местечком, как тот же подтянутый, весь в струнку, Персиков звонко возвещает:

– Прошу закрыть свои голые телеса и приготовиться к движению!

Тут, собственно, уже мало остается пути – часть долины, протяженный склон, покрытый осыпями крупной пластинчатой щебенки… Идти по этим пластинам даже удобно, хотя и опасно: нарушишь одну – поползут все. Чуть прикасаемся к ним носками ботинок, сдерживаем дыхание – кажется, стоит только освободиться от рюкзаков, и тотчас взлетим мы над этим склоном подобно духам.

Неподалеку ждет нас так называемая «зеленая гостиница». Никакой гостиницы, конечно, нет и в помине. Это уютная, плоская, как тарелка, ложбина за перевалом. Она плоска до невозможности, она лыса: ничего, кроме чахлой травы. Нет дров.