Поединок на границе

Сквозь открытое окно их разговор доносился в канцелярию.

Петр, ловко орудуя ножом, говорил:

— Понимаешь, было дело… Идем как-то ночью. И вдруг — две тени! Подошли поближе, а это два джейрана сидят!

Бахирев и Лысчук переглянулись.

— Однако он это право заслужил, — сказал Алексей.

Старшина кивнул.

Он был согласен, что рядовой Ложечкин заслужил это право рассказывать новичкам старую пограничную побасенку. И те двое, что с вытаращенными глазами слушают его сейчас, тоже станут рассказывать ее другим — придет их черед.

Они еще слышали, как покровительственно засмеялся Ложечкин и как смущенно оправдывался один из новичков.

А потом Бахиреву и Лысчуку стало не до них.

Затрещал телефон на столе, и старшина взял трубку.

Евгений Воеводин

В ПЕСКАХ

Всякий раз, приезжая на заставу, я испытываю странное чувство, которому, пожалуй, нет точного определения. Это и восторг, и торжественность, и внутренняя собранность, которая приходит к человеку в те редкие минуты, когда встречаешься с чем-то глубоко значительным, исполненным большого смысла.

Это ощущение владеет мною давно. Я хорошо помню тот день, когда с сержантом Федором Ольхиным мы вышли к неширокой просеке, буйно и красиво заросшей иван-чаем, к полосатому красно-зеленому столбу, и сержант, обернувшись, сказал:

— Вот здесь и начинается наша земля.

Он сказал это тихо, с тем уважением в голосе, с каким говорит обычно о своей земле рачительный и любящий хозяин.

Но сержант Ольхин не был хлеборобом. Несколько лет спустя я встретил его на стройке бригадиром. Он поднимал дома за Невской заставой. На стройку он приходил в пограничной фуражке, она была как новенькая, сохраняя в себе нежный цвет нетоптаной весенней травы. Ее видели издалека, эту фуражку, и бригадира на стройке отыскивали по ней.

Как-то вечером Ольхин заглянул ко мне: «Шел случайно мимо, дай, думаю, загляну». И тут же смутился, потому что я живу на другом конце города и случайно оказаться здесь Ольхин никак не мог. Стали пить чай, и вдруг он спросил:

— А помните, как на Глухотке щуки брали?

Я помнил, как брали на Глухотке щуки: одна такая страшила здорово измучила меня, прежде чем удалось ее вытянуть. И я понял, куда клонит Ольхин и почему он «случайно» шел мимо моего дома.

— Может, съездим? — глядя в стакан, спросил он. — Сейчас самая ловля, а у меня через три дня отпуск…

— Не темни, Федор, — сказал я, — нужна тебе эта рыба…

Он сразу повеселел. Мы договорились: едем через три дня к капитану Емельянову.

Когда-то капитан Емельянов спас Ольхину жизнь. Об этом случае кратко сообщалось в окружной газете. Заметка называлась «Поединок с рысью». Зверюга бросилась на Ольхина неожиданно, сзади, и, не будь поблизости капитана, Федору пришлось бы худо. Капитан отодрал от Ольхина рысь и, держа ее в вытянутых руках, задушил. Сержанта же пришлось отправить в госпиталь, ему наложили швы на раны, тянущиеся по спине от шеи. А чучело этой рыси, искусно выделанное одним из солдат, и сегодня стоит на шкафу в квартире Емельянова.

В поезде Ольхин рассказывал:

— Вы ведь незнакомы с Емельяновым? Ну да, он ведь на курсах был, когда вы к нам приезжали. Крепкий человечина! Крут — это у него есть. У нас с ним для первого знакомства такая история была. Я, помню, приехал на девятую с одним солдатом. Ну, доложились по всей форме, устроились в казарме, получили оружие, плащи там — словом, все, что полагается пограничнику. Время к обеду подходит, вдруг дежурный вызывает нас к капитану. А он уже в коридоре ждет. «Пошли, — говорит, — я вам участок заставы покажу, с обстановкой познакомлю». Кто-то из солдат успел мне шепнуть: «Держитесь, ребята, сколько сможете…»

Он рассказывал, а я отчетливо представлял себе холодный весенний день, скользкую от недавнего дождя тропу и трех пограничников на ней. Емельянов шел впереди — очень легкий для своего огромного роста и лет человек (ему было под сорок).

Временами капитан останавливался. Показывал на валуны, поросшие изумрудным лишайником, на малоприметные изгибы тропы, на деревья, которые едва отличались чем-то от других. Это были его давнишние знакомые. Капитан мог ходить по участку на ощупь, как ходят в обжитой квартире, когда перегорает свет.

Прошел час, другой, третий, а они все шли и шли. Уже смеркалось, и все предметы в лесу: и валуны и деревья — стали расплывчатыми. Снова начался дождь, на склонах скользкая тропа уползала из-под ног.

Мысленно Ольхин клял последними словами этот дождь, от которого стал грузным и без того тяжелый брезентовый плащ, и эту ускользающую тропу, и наступающую ночь. К концу пятого часа он выдохся. Сзади спотыкался напарник. Оба они не представляли себе, где находятся: темень была глухая, и только впереди желтело пятно от следового фонаря, который нес капитан.

Еще через полчаса, вскарабкавшись за капитаном на холм, Ольхин сказал:

— Товарищ капитан…

— Что?

— Ничего, — зло ответил Ольхин. Он вспомнил слова, сказанные ему шепотом: «Держитесь, ребята, пока сможете», и понял, для чего капитан затеял этот ночной поход. Надо стиснуть зубы и идти. В конце концов капитан тоже не из железа сделан и его тоже мочит дождь, а что касается упрямства, то еще посмотрим, кто кого переупрямит!

…Когда они, повесив плащи и протерев карабины, вошли в казарму, от подушек оторвалось несколько голов.

— Как, живые?

— Вроде живые.

— Выдержали?

— Не совсем.

— Ничего, ребята, закаляйся как сталь! Чтобы тело и душа были молоды. Тут главное — хорошие портянки, а потом уже самолюбие.

Вот так и состоялось знакомство Ольхина с капитаном Емельяновым. И потом не раз ходил с ним «на прогулку», и возвращались они через семь, восемь часов.

Капитан Емельянов оказался таким, каким я и представлял его себе: огромный, с крупными чертами лица и хмурой складкой над переносицей. С Ольхиным он обнялся. Мне пожал руку, потом взглянул на часы: время подходило к обеду.

— Как же вы в костюмчике у нас ходить будете? — спросил он. — Все-таки осень, сыро… Ну да подберем что-нибудь. А вечерком сходим на участок, я вас с обстановкой познакомлю…

— Нет уж, — ответил я, вспомнив рассказ Ольхина, — ночью все равно ничего не увидишь, а днем мне хотелось бы с людьми поговорить.

Капитан поглядел на Ольхина, и тот начал рассматривать носки своих сапог, будто ничего на свете, кроме них, его не интересовало.

— Успел уже выдать, — проворчал капитан. — Хотя ведь вы оба люди гражданские.

— Вот именно, — облегченно вздохнул я.

Вечером капитан пригласил меня к себе на ужин, и пока Екатерина Ивановна возилась на кухне, говорил о заставе, о солдатах. Я перебил его.

— Вы лучше о себе расскажите, Владимир Владимирович.

— О себе? — спросил он, хмуро покосившись на меня. — Обо мне вам, я чувствую, уже Ольхин доложил в лучшем виде. А я ведь такие прогулочки с солдатами не зря проделываю. Вот и расскажу вам, кстати, историю о том, как я понял, что пограничник должен уметь ходить…

Тогда я был рядовым и служил на заставе второй год. В Средней Азии. Неспокойное было времечко. Наши соседи только и ждали момента, чтобы переправить через границу своих или чужих агентов. Тяжело было еще и потому, что с утра до вечера стояла жара, от которой негде даже спрятаться: кругом до самого горизонта лежала голая, выжженная солнцем бурая степь, и только возле самой заставы, вдоль арыков, еще росла чахлая, запыленная трава. Наш колодец давал мало воды. И поэтому часто пили прямо из арыка: зачерпнешь ковшиком, закроешь один его край гимнастеркой да так и пьешь, как через сито, чтобы не набилась в рот всякая нечисть… Вода теплая, коричневая — сейчас вспомнишь и то передергивает. А ничего, пили и похваливали.

В тот день, когда произошла эта история, жара стояла необыкновенная, и даже начальник заставы, кажется, впервые не шутил с нами и не подбадривал: ему, уже привыкшему ко всему, видать, тоже было кисло. Двух пограничников, вернувшихся из наряда, положили в санчасть: они едва добрались до заставы и тут же свалились от солнечного удара.