С двух берегов

— Ехали мы из этого… из батальона выздоравливающих. Группой ехали, восемь человек.

— Называйте точно места, откуда и куда ехали. И время.

— Ехали, значит, из Винкельштубе в Грю… Грюцлау, что ли… Я ихние названия путаю, товарищ капитан.

Я ожидал, что Савельев или Шамов запретят ему называть следователя «товарищем», но они пропустили это мимо ушей.

— Время! Когда выехали? Где и когда останавливались?

— В четырнадцать тридцать выехали. Это точно.

— Где и когда вы отстали от группы?

Буланов жарко покраснел, даже кожа на голове под стоячими волосами порозовела.

— Виноват, товарищ капитан. Признаюсь, поскольку виноват.

— В чем признаетесь?

— Отстал… Еще через бабу гимнастерку потерял…

Признание было неожиданным. Я думал, что он начнет врать, выкручиваться.

— Рассказывайте, — подтолкнул его Савельев. — Где, когда отстали?

— Неподалеку отсюда деревушка не деревушка, населенный пункт, как говорится. Прозвания не помню. Там мы на обед стали. Подзаправились плотно, машину залили. А шофер ночь перед тем не спавши, издаля вернулся. «Я, говорит, часок покемарю, а то за баранкой усну». Лег. Ну и мы кто куда. А за лесом, на отшибе, я двор приметил. Схожу, думаю, погляжу, как живут. Только сунулся во двор, а навстречу уже бегут мужики, бабы. Все со смехом, что-то по-своему толкуют. Понять не понял, но догадался, что принимают, как гостя. Взяли меня под руки, повели в дом. А там — праздник. Стол накрыт, шумно… Сами знаете, как нашего брата встречают, что сербы, что словаки… Усадили за стол и сразу кружку на пол-литра с гаком придвинули. «По какому случаю?» — спрашиваю. Оказалось, что у хозяйки младенец народился, первый после освобождения на всю округу. Вот на радостях и собрались… Поднесли мне мальчонку, на руки положили, весу в нем никакого, а держать страшно…

Буланов вспоминал с явным удовольствием и рассказывал так, будто не на допросе находился, а среди друзей — смотрел прямо, глаз не отводил, даже улыбался широко. Мы с Шамовым переглянулись, не знали, что думать: психический ли больной перед нами, или артист, каких не видывали.

— Что вы нам всякие байки рассказываете? — оборвал его Шамов. — Вместо того чтобы коротко и ясно доложить, почему отстали, куда гимнастерку дели, что с женщиной сделали?..

— Чего сделал? — насторожился Буланов.

— Сами знаете чего.

— Я про то, как отстал. А гимнастерка — это уже потом…

— Ладно, — махнул рукой Шамов. — Продолжайте. Только покороче.

— Как было не выпить? — спросил Буланов. — Обидел бы. Верно? — Он подождал поддержки, но мы молчали. — Думал, вино пью, а там вроде нашего самогона, крепко до ужаса. Только дух другой, травкой отдает. Выпил, и пошло все перед глазами кривой каруселью. Давно выпивать не доводилось, ослаб. Закусываю, а что ем, не разберу. Стали спрашивать имя, как зовусь. «Алексей», — говорю. Зашумели, как на базаре. Понял, что и мальца хотят Алешкой назвать, в мою память… По такому делу снова налили. Опрокинул я вторую, и что потом было — начисто не помню. Проснулся уже к вечеру. Голова совсем дурная. Только соображаю, что машина ушла и добираться нужно в одиночку. Но особо не встревожился, дорога тут прямая, на попутке добраться дело нехитрое. Уговаривали меня хозяева ночь переспать, но я им твердо: «Служба!» Отпустили. Бутылку вина в мешок сунули, еще шпику копченого брусок завернули и отпустили…

Может быть, лица, с какими мы его слушали, вызвали у Буланова мрачное предчувствие, но он вдруг сник и как-то робко спросил:

— Про то, как ночевал, нужно? Или прямо о гимнастерке?

— Рассказывайте по порядку, ничего не пропускайте, — ответил Савельев.

— Вышел это я на шоссе, малость подождал попутку, после пошел пеши — остановлю, думаю, на ходу, все ближе будет. Так до этого места и дошел. Гляжу, указатель: «Питательный пункт». А уж совсем стемнело. Принимаю решение: заночевать и с утра пораньше подняться. С утра машин всегда больше. Пришел я в этот дом, только с другого хода. Ну, приняли хорошо, накормили, койку показали, простынки белые, все честь по чести. Переспал, а в седьмом часу я уже на ногах был и завтракать не стал, поскольку торопился. Скорым ходом на шоссейку. Присел на бугорок у поворота, жду машину. Жду, жду. Только одна легковушка с начальством просвистела, и все… Вот тут эта подлая и подвернулась…

Буланов сам, видимо, почувствовал, что подошел в своем рассказе к тому месту, откуда такое гладкое вранье уже не получится. Замолчал. И мы напряглись, ждем, как он себя дальше поведет. А он вдруг так доверчиво у Савельева спрашивает:

— Объясните, товарищ капитан, почему так устроено: одну промашку сделаешь, и пошло на тебя валиться…

— Я тебе объясню! — взорвался Шамов. — Я тебе все объясню! — Он отбросил газету, взял погон и сунул его под нос Буланову. — Узнаешь?

Буланов, когда пугался, не бледнел, как другие, а краснел до самых бровей. Он посмотрел на погон и неуверенно сказал:

— Кажись, мой.

— Кажись! А гимнастерку со вторым погоном куда дел?

— Сняли ее с меня.

— Кто снял?

— Так я про то и начал…

— Ну, давай, давай, — Шамов махнул рукой в сторону Савельева, разрешая ему продолжать допрос.

— Вы, Буланов, не отвлекайтесь и рассказывайте все по порядку, как было, — посоветовал Савельев.

— Так было, — не отрывая глаз от погона, проговорил Буланов. Мешал ли ему погон, или вспоминал, на чем его оборвали, но слова он теперь выдавливал с трудом: — Гляжу, подходит бабенка, вернее девка, аккуратная такая, беленькая… Остановилась, тоже на шоссейку поглядывает, попутную ждет. Я ей в шутку по-немецки: «Гут морген». Она глазенки на меня перевела, зубки показала и мне по-русски: «Карошо…» Тут, признаюсь, глупость допустил. Вскочил со своего бугра, подошел поближе. А машины нет и нет. Стали похаживать туда-сюда. Я ее тихонько от дороги плечом оттираю. Она поддается. После я уже сообразил, что не я ее, а она меня к тому месту подвела.

— К какому месту?

— Да тут же, у дороги, полянка кустами прикрыта.

— Продолжайте.

— Сядем, говорю, чего зря топтаться. Сели. Аккуратно села, юбку расправила. А я рядышком, на локте пристроился… Жую травинку, не получается у нас разговор. Она, окромя «карошо», ни слова, и я подхода не вижу. Вспомнил про вино, стал в мешке ковыряться. А меня сзади будто мокрой тряпкой захлестнули. Рот, нос, все зажали… Я еще до этого, до того как сел, почуял — вроде госпиталем запахло, но внимания не придал. А тут как на операции — дух перехватило. Повалили меня навзничь и тряпку ту все плотнее прижимают — сильная рука давила. Поплыло все. Последнее, что помню, мутно так, сквозь марево — морду, не бабью, красную такую харю. И все… Сколько лежал, не знаю. Очухался, вижу небо, кустики рядом, а где лежу, никак не припомнить. Стало меня мутить, как с перепою. Слабость, руки не поднять. Зябнуть стал. Повернул голову, оглядел себя: рубаха на мне, а гимнастерки нету. Сел. Штаны на мне, сапоги. Мешок рядом. И вино в целости. А гимнастерки нету. И никого кругом, ни девки, никого… Долго сидел, соображал. Встал на ноги, качаюсь, иду к дороге, мешок за собой волоку. А где я, куда иду — никак мыслей не собрать. Тут заправщик БАО затормозил. Шофер дверку откинул, рукой машет. Я к нему. Помог он мне забраться и как с пьяным разговаривает. Я ему про девку и тряпку, а он от смеха на баранку наваливается. Расспросил, куда мне ехать. Довез, в общем. Еще стеганку дал, старая у него, списанная валялась, чтоб мне в одной рубахе перед народом не срамиться. В ней я и заявился-Пришел к начальству, докладываю честно, все как было. Виноват, говорю, поскольку самовольно отстал и гимнастерку с медалями и документами потерял… А к вечеру меня и взяли.

Кончив рассказ, Буланов поднял голову и смотрел на нас, как человек, полностью очистивший свою совесть.

Я никак не мог определить своего отношения к тому, что услышал. Если бы я не видел Терезу живой и не знал, что в ее руке нашли зажатый булановский погон, может быть, сразу же поверил ему. Очень уж он искренне говорил. И лицо его перестало мне казаться тупым и озлобленным, как вначале. И глаза выглядели не пронырливыми, а озорными, быстрыми. Поразительно, как можно одни и те же черты, одно и то же выражение по-разному оценить в зависимости от того, кем человек представляется заранее.