Кто вынес приговор

7

 Может быть, именно в это же время Вощинин перебегал площадь. На углу он остановился и оглянулся. В метельный вихрь мчались санки извозчиков, редкие пешеходы несли на своих спинах эту снежную непогоду. Куда идти? Домой? Стучат часы, в определенное время звеня колокольчиками, от толстых монастырских стен тянет сыростью и холодом. Он войдет, снимет пальто, повесит на вешалку, а из комнаты выступит какой–нибудь из губрозыска. Спросит: — Ну что же, Вощинин, рассказывайте про ордера на мануфактуру! И кто вы такой, Вощинин? Один или еще с кем?.. Обойдя несколько кварталов, быстро и не глядя ни на кого, Вощинин прошел в пивную «Бахус». Несколько посетителей пили пиво за столиками, закусывая его моченым горохом, сухариками. Слышался негромкий говор. За стойкой шелестел коленкоровым передником буфетчик. Толстое лицо его было сонно. В следующем зале, куда спустился по деревянным ступенькам Георгий Петрович, было гулко от грохота бильярдных шаров из слоновой кости. Огромные столы, обтянутые зеленым сукном, обступили те, кому нечего было делать в этот вечер на улицах или в домах города. Два настенных фонаря, изогнутых хищно к головам завсегдатаев, выжигали желтым пламенем лица, отчего они казались лицами больных, попавших сюда из палат милосердия Красного Креста. Вощинина заметили, из толпы шагнул навстречу высокий красивый мужчина с бакенбардами на щеках. Положил приветливо руку на плечо. Это был Мухо. Казался он Вощинину баловнем судьбы — одет по моде, всегда в ресторанах, всегда разговоры о попойках, о женщинах. Катается в автомобилях, на лихачах, домой возвращается часто на утре. — Фору не желаете, Вощинин? Нет, не до игры Георгию Петровичу. Качнул головой, отступил в сторону, присел на лавку. А рядом широколицый парень, неизвестно и кто, в ухо: — Хозяин–то «Бахуса» повесился вчера вечером, не слышал, Жора? Вот тебе… Как сыр в масле катался. А веревку на шею. Пятьдесят четыре года… Вощинин подумал невольно: «А мне вот тридцать всего». Кто–то из сидящих тоже на скамье, словно бы в ожидании у доктора в амбулатории, проговорил, зевая: — Петля ныне не в моде. Уксусная эссенция да наган… Георгий Петрович поднялся и снова очутился в пивном зале. Протолкался к стойке, попросил папирос, пива. Налив стакан, здесь же, у стойки, стал глотать холодное и кисловатое пиво с жадностью и поспешностью. — «Смычки» пачку, — услышал он рядом голос. Буфетчик тут же склонил голову с улыбкой и учтивостью: — Не имеем, Леонтий Николаевич. Вот «Зефир», пожалуйста… — Не курю… По карману нэпманам эти папиросы. Вощинин оглянулся. У стойки стоял боком высокий парень в короткой куртке, от карманов свисали кисти. Под бараньей шапкой крупный нос, какие–то выпуклые, редко мигающие глаза. Щеки темны от холода. Шея окутана башлыком, и весь он — точно чеченец или там дагестанец, неведомо как, этой, может, метелью, занесенный в пивную «Бахус». Вот он откачнулся от стойки, вышел неторопливо в черноту улицы. — Агент, — прошептал тут же торопливо буфетчик. — Из губрозыска… Бросив деньги на стойку, к коленкоровому переднику буфетчика, что–то шепчущего посетителям об этом агенте, Георгий Петрович метнулся к выходу. Город яростно дохнул на него мозглой испариной, запахом конского пота, кислыми щами столовок, хлестнул в лицо снегом. Площадь, сжатая с трех сторон — деревянными стенами магазина бывшего чайного купца Перова, двухэтажным бруском гостиницы «Кокуевка», багрово–черной глыбой гостиницы «Европа», церковью, похожей на огромный колпак с прорехами, — была слабо освещена редкими фонарями. Прохожие, попадая в снопы жидкого света, были похожи на диковинных рыб в дрожащих зябко ячеях рыбачьих сетей. Визжали по–дикому колеса трамваев, заворачивающих нехотя за стены перовского магазина; в мудрой задумчивости, опустив головы, несли по воздуху тонкие ноги легковые лошади, трубно храпели ломовые битюги. Сани скрежетали полозьями о камни, обнаженные и чернеющие чечевично… Мимо лился поток людей, будто гонимых кем–то из тьмы, нависшей над крышами города. Вот женщина в осеннем саке, в кашемировом платке глянула на него пронзительно, вот мужчина, хорошо одетый, вытянул шею, окинув с ног до головы Вощинина, старик с кошелкой остановился, затоптался за спиной. Не следит ли он за ним, не товарищ ли тому, с кистями на карманах? И тут же ватага парней в рабочих блузах едва не столкнула конторщика с тротуара, цыганка — лица не разобрать под шалью — окликнула завораживающим голосом? — Ай, молоденький, лицо у тебя счастливое… Как привидения в бледном свете другого, потустороннего мира, толкались возле гостиницы «Европа» женские фигуры. Выходили из гостиницы — в шубах, в ротондах, в высоких шапках. К ним бросались со всех ног, путаясь в полах шинелей, лихачи–извозчики. Промчались сани, долетело с храпом лошади, щелчками кнута, с женским хохотом: — В «Откос»… Эгей, извозчик, гони в «Откос»… Последний денечек доживает ресторан… Георгий Петрович круто повернулся и тоже торопливо зашагал к реке, откуда зазывно светились огни ночного ресторана.

8

 Летний ресторан «Откос» приютился на волжском берегу в старинном особняке. Публика, гуляющая по вечерам, как бильярдные шары, закатывалась в узкую дверь мимо швейцара, к столикам на веранду, с которой — вид на зеленые волны, на шлепающие колесами и дымящие неистово трубами пароходы, на лодки, на рыбаков, приклеенных к камням возле берега. Свежо от воды, весело от бравурного марша «Тоска по родине» в исполнении духового оркестра. Внизу пристань, и на ней — «Дом ожидания». В случае — захмелел, переночуешь среди пассажиров, среди шпаны, беспризорников. На набережной, неподалеку от ресторана, под фонарями, биржа извозчиков, — увезут куда угодно. Сейчас, зимой, облысел поток посетителей. Последние дни, а там заведение закроют до весны, до нового тепла. Холодно на набережной, заносы. Один фонарь разбит. Неохотно едут извозчики: кто знает, что ждет их в темных переулках возле реки. Тюкнут по башке и спустят вниз. А сегодня и того хуже — ветер шально несся со льда, кляпом забивал рот, слепил. Весь ресторан закутался в пуховую метельную шаль, — казалось, что он качается, гнется под напором ветра, вот–вот покатится под мост, повисший в небе черными холмами. Желтенький язычок фонаря облизывал сугробы под собой, а набережная темна и безлюдна. Только у лестницы, ведущей вниз, к ресторану, лихачи. Да у входа в ресторан, на ступенях, под ветром, как листья, не улетевшие в осеннюю пору, — две девицы. Приплясывали, кутались в пальтишки. В одной Георгий Петрович узнал Лимончика. Бывает она иногда в «Бахусе» — погреться, пива выпить, пошарить зазывающе бильярдистов светлыми глазами. Но нет лишних денег у Вощинина, чтобы умасливать эти глаза. И сейчас прошел мимо с равнодушным видом, толкнул дверь в фойе, пропахшее дорогими духами, ароматом табака, теплом богатых шуб. Снял пальто, стал разматывать шарф, принюхиваясь к налетающему из глубины зала мясному духу, прислушиваясь к беспорядочному дудению настраиваемых духовых инструментов еврейского оркестра Давида Штерна. Вот–вот и грянет то знаменитое аргентинское танго, с которого начинается вечерняя шикарная жизнь ресторана. Сунул шарф в карман пальто, готовясь снять и шапку, подать все это в могучие руки швейцара, — вдруг остановился: за мерцающими стеклами дверей разглядел он в зале, возле пальмы с темными листьями, человека. Был он со спутанными на макушке темными волосами, в пиджаке, из–под которого выглядывал воротник гимнастерки. Сидел и разговаривал с метрдотелем, тыкал пальцем в карточку кушаний, доказывал что–то. Может, обсчитали или подали вместо парового и духовитого мяса — скобленое, распаренное или ростбиф. На гудящий зал не обращал внимания и на проходивших мимо тоже. «Уж не агент ли?» — подумал Вощинин и кинулся мимо изумленного швейцара. На ступенях — то ли от холода и липкого снега, то ли от неожиданного испуга — заежился, так что зубы застукали. Там, в «Бахусе», — агент, здесь — агент. Следят за ним, за Вощининым… «Да полно, — попытался жалко выругать себя Георгий Петрович. — Все это случайно. Агент по делам зашел в «Бахус», за «Смычкой». Этот по делу по своему». А успокоения не нашел. И мороз стал еще злее вроде бы, и фонарь на столбе закутало снежной пеленой так, что лихач в темноте едва угадывался. Притихли и девицы, поджидающие богатых гостей ресторана, в надежде тоже посидеть под пальмой, да не чаек, а «Арак» и жаркое с картошкой уминать под гром духового оркестра. — Не понравилось, что ли? Это Лимончик окликнула, а сама затанцевала на ступеньке, закивала головой туда и сюда, как большеголовая птица. Подошел к ней Георгий Петрович поближе, чтобы разглядеть лицо под платком. Заиндевели у Лимончика ресницы, губы побелели и щеки тоже. — Не понравилось, — ответил и грубо взял ее за локоть. — Поедем к тебе лучше. — Ко мне нельзя, — засмеялась она, и как–то сразу вся распрямилась, и прижалась к нему с надеждой в глазах. — Почему же? — На учете. Милиция то и дело с обходом. Грозятся под суд… Ну, да найдется место, если серьезный вы человек, гражданин. Вот имя бы узнать только. Вторая скупо засмеялась. Понятно, одна сейчас останется. — Едем тогда. Георгий Петрович, не оглядываясь, пошел к лестнице. Покорно за ним — Лимончик, словно бы нехотя. Когда сели в пролетку лихача, сказала: — Ну и холодища же, гражданин. Правда? — Зима, — кратко ответил Вощинин. Она пошмыгала носом, окутала колени полами пальто. Извозчик запрокинулся с козел, пригляделся к ее лицу. Качалась перед глазами надоедно его захлестанная пургой бородища. — Куда вас? Поди–ка, к церкви Пророка? — К церкви, — подтвердила Лимончик. — Да побыстрее, чего копошишься да зеваешь. Извозчик крякнул досадливо, но промолчал, погнал возок залихватски. Возле церкви, вылезая из санок, Лимончик едва не упала. А потом побежала вперед, да быстро, — спешила к теплу, назябшись на Волге, потом в возке возле молчаливого гражданина. Они прошли через двор, засыпанный снегом, загроможденный поленницами дров, и оказались у маленького домика в глубине проулка. Прилепился домик к большому каменному домине и был похож на скворечню, только и есть что упавшую с крыши того домины. Лимончик, прежде чем постучать, потопала ногами, сбивая снег с полусапожек. И Вощинин потопал, разглядев хмуро домишко и маленькое окошечко, колодец, а за ним покосившийся скелет сараюшки. — Ну и привела, в берлогу. Лимончик не ответила, торопливо постучала в дверь. Вскоре загремел засов, и бледный свет керосиновой лампы осветил горбатого старика в шапке, холщовой гимнастерке, спущенной на галифе, в валенках. — А–а, — сказал тоненько старик. — Лимончик сегодня с гостем. А я думал, не обход ли… Ну, задвигай засов. Он повернулся и исчез в глубине коридора. Лимончик вошла в дом, и Вощинин тоже вошел, едва не зажав нос от острого запаха квашеной капусты, отхожего места, табачного дыма. — Идем, — шепнула, шаркнув засовом. Только сейчас уловил Георгий Петрович за дверью негромкие голоса и струхнул. Мало ли… А Лимончик взяла его за руку, как догадавшись, что гость собирается сбежать. Открыла дверь, и теперь они оказались в маленькой передней, заполненной тушей русской печи, освещенной лампой. У стены — койка, сбоку стол, окошко, завешенное для тепла, видимо, брезентовым пологом. За столом — двое. Один, высокий и светловолосый, с бледным лицом, сидел, закинув ногу на ногу, курил папиросу; второй, небольшого роста, с рябым лицом, курчавый, с бегающими юрко глазами, жевал с хрустом капусту из миски. Оглядев гостей, он наклонился, вытянул из–под стола бутылку с самогоном: — Думали, не менты ли? — выругался он глухим голосом. Поднял с пола топор с короткой рукояткой, стал быстро сечь толстый шматок пожелтевшего сала. Куски отваливались на стол с тупым стуком. — Так вот по шеям бы, — пробурчал курчавый и зыркнул почему–то на Георгия Петровича. Светловолосый засмеялся, потыкал папиросу в осколок–блюдце, спросил весело: — Когда в Питер, Лимончик? — Не знаю. А ты когда, Хрусталь? Парень скользнул глазами по Вощинину — неприятные глаза, холодные и щупающие. Мол, что за тип с тобой, Лимончик? — До весны… Вощинин вспомнил: кличку Хрусталь не раз слышал там, в «Бахусе». Ни разу не видел его Георгий Петрович, и вот довелось. Он прошел мимо, в соседнюю комнату. Она была узка, так что одна кровать и занимала ее. Между кроватью и стеной проход — человек не разойдется с человеком. Табурет, круглый столик с тонкими ножками. Даже зеркало в углу, на месте иконы. Войдя следом, горбун поставил лампу на стол, спросил: — Вина, что ли, Лимончик? Так у меня только свое… — Давай своего, — равнодушно ответила она. Сняла пальто, платок, присев на кровать, стала расчесывать густые волосы. Вытянутые красиво лаковые глаза ее жмурились, точно она только что вернулась с фабрики, усталая, измученная, и готовилась к одному — лечь и уснуть тут же. Серьги качались в ушах, заставляли Георгия Петровича неотрывно смотреть на них. — А ты раздевайся тоже, — сказала она. Георгий Петрович послушно снял пальто, кинул его на спинку кровати, подсел рядом. — Родители–то есть у тебя? — спросил, не зная, о чем и заговорить с нею. — Есть, — ответила она, — калеки–нищие. При церковной сторожке в Питере живут, на Охте. — Вот как, — только и вымолвил он, продолжая смотреть на эти серьги. А она вздохнула, заколола гребенку в волосы, заговорила нараспев и раздраженно: — И что он там? Так жрать хочется. Тотчас же вошел горбун, поставил на стол бутылку с темной, похожей на деготь жидкостью, миску капусты (от нее снова замутило Вощинина), белый хлеб — полкаравая, куски той, нарубленной топором свинины, соль. — Вот вам и еда. Не взыщите. Не ресторан… На время или на ночь, Лимончик? — спросил он, разглядывая при этом Георгия Петровича. Та тоже посмотрела на Вощинина, и чувствовалась мольба в этих вытянутых глазах. — На ночь, — ответил он с какой–то неловкостью и резко. Достал деньги, отдал старику, тот быстро пересчитал, остался доволен, похлопал потому что по карману, куда сунул деньги с кривой, знающей ухмылкой. Нагнулся к Георгию Петровичу: — Коль с обходом милиция, так квартирант ты. А это — жениться собираешься. Девица захохотала, открывая скошенные зубы. От смеха на шее, тонкой и выгнутой, зарябили морщинки. — Словно не знает меня милиция… Жениться, — повторила уже задумчиво и как–то мягко. — Ишь ты, что выдумал. Едва хозяин вышел, как она отломила кусок хлеба, зажевала с какой–то старческой голодной поспешностью, разглядывая этот кусок, как не веря, что ест хлеб. За стеной вдруг засмеялись, и тут же смех стих. Георгий Петрович покосился на обои в черных пятнах. — Ошарят мои карманы, — сказал злобно. — Зазеваюсь, а они тут как тут. А то и топором, как по свинине… — Не ошарят, — успокоила она. — Не берут они у своих. Ни к чему это. Старика на милицию наводить. Давай, ешь лучше. Тогда он налил в стакан вина, выпил быстро и тоже отломил кусок хлеба, кинул на него свинины и стал жевать ее, желая лишь одного — скорее захмелеть и забыть все страхи сегодняшнего дня. Она взяла стакан, подержала его, проговорила тихо. — И назяблась же я сегодня. Понесла нелегкая меня туда, на реку. А все товарка. Идем да идем. Стоит, поди–ка, и сейчас там на ветру, да еще одной придется назад вдруг по такой–то темке. Собачья жизнь у нас, гражданин… Как хоть зовут–то? — Георгий. — Ну, Георгий так Георгий. Жора, значит. Гости–то больше все врут. И фамилию наврут, и имя… От стыда, что ли? Да чтоб потом не заляпаться в милиции… Ну, ладно. — А тебя как зовут? — теперь он спросил. — Зинка… А больше Лимончиком. В Питере еще назвали так меня, да вот и осталось… Лимончик да Лимончик. Привыкла. Точно имя свое. Она выпила разом, стакан бросили на кровать и потянулась к миске с капустой. И звонкие, режущие слух звуки заставили его опять заерзать. Она поняла это по–своему. — А ты двигся поближе. Все теплее… А то старый черт не протопит лишний раз. Бережет дрова. Только свою печь калит… Он придвинулся ближе, так что ноги их сомкнулись. Потрогал серьгу, подергал даже и спросил: — Откуда у тебя? Она покачала головой, и серьги покачались тоже. — Еще в Питере… Первый любовник… Поддернула юбку кончиками пальцев, закинула ногу на ногу. Забелело под чулком колено в тусклом свете керосиновой лампы, изрыгающей временами копоть в темный потолок. Георгию Петровичу стало тепло и спокойно. Отгородился он ото всех в мире: от Миловидова, от этого в куртке с кистями, от кассира Трубышева. Один он да эта девица, которая покорна ему. Через день ему вручит кассир тысячу, и он, и правда, уедет. Будет жить где–нибудь в Тифлисе. А то и в Питер можно… На Невском проспекте разгуливать барином. Вот с ней даже, с Лимончиком… — Поедем–ка в Питер, — нагнулся он к ней, шепча в ухо. — Поживем. Она удивленно взглянула на него. — Смеешься, Жора? — А чего смеяться. Деньги будут. К родителям твоим заявимся. Она засмеялась, недоверчиво покачала головой: — Мне же нельзя пока отсюда. Вот уж разве через месяц буду просить дать разрешение обратно… Поедем тогда, если не шутишь ты, Жора. Она погладила его щеку ладонью, прижалась, и тепло этого женского тела опьянило еще больше, и он взмахнул кулаком: — Как сказал, так и будет. На тысячу червонцев поживем. — На тысячу, — повторила она нараспев, как–то зорко и пристально вглядываясь в его лицо. — Ишь ты, какие деньги… Это откуда же? — А найдутся, — опомнился тут Георгий Петрович, — мало ли откуда. Тогда она снова засмеялась, толкнула его плечом: — Покурить–то найдется ли? — Найдется… Осветилось лицо Лимончика огнем зажженной спички, и он как–то явственно разглядел ее блестящие глаза и вокруг них, как мошкару, мелкие родимые пятна. — Ты красивая все же, — сказал он, положив руку на ее ледяное колено. — С тобой хорошо бы пройтись по Невскому проспекту… И все же поедем–ка в Питер… Она опять засмеялась, — наверное, увидела сразу же Питер и Невский, где прогуливалась, тоже как и здесь, возле ресторанов и гостиниц. Покачала головой: — Нельзя мне, милый. Подожди… Срок выйдет. — А мне можно, — пробурчал он, сжимая ей колено так, что она поморщилась. — Хоть сейчас. Рад будет Викентий. Как же, — добавил он с кривой усмешкой. — А то вдруг заберут меня и его, пропадут деньги, которыми он набил сундук. — Какой сундук, милый? — равнодушно спросила Лимончик. Она снова налила стакан, поднесла к губам Вощинина, и тот выпил медленно, как воду, и сразу же заговорил, обнимая теперь ее за плечи: — Я мотался по России из конца в конец, бедняком, — все на себе. А у него сундук… — У кого, милый? — все так же равнодушно спросила Лимончик. — Какой еще Викентий? Она выпила тоже и опять бросила стакан на кровать, зажевала сало. Шея, грудь у нее вдруг покрылись красными пятнами, как ожгло ее крапивой. Он погладил ее, засмеялся, спросил: — Жжет? — Жжет, и как еще… Это у меня тут нервы, — ответила она, положив ладонь на грудь. — Бывает, загорюю — и как под свечку. — А не поеду я никуда, — вдруг сказал он. — Дождусь твоего срока. Она засмеялась звонко, так что в глазах выступили слезы: — Откуда ты такой смешной, милый? Ну откуда бог тебя послал? Она приблизила к нему глаза, как сквозь прозрачную воду пытаясь разглядеть что–то лежащее на дне. Упали на щеки пряди густых волос. А за стеной вдруг бухнул кулак о стол, и в два голоса затянулась песня: