Масорка

—Эта донья Эрмоса, когда она проходит мимо нашей лавки, никогда не кланяется ни мне, ни моей хозяйке, ни моему хозяину, потому, что ее слуги никогда ничего не покупают у нас, хотя прекрасно знают, что и сам хозяин лавки, и все мы — добрые федералисты. Кроме того, я часто видела эту унитарку в платье небесно-голубого цвета. Прошлой ночью, когда я увидала, что ординарец сеньора Мариньо и двое его солдат наблюдают за ее домом и справлялись у нас в лавке, я поспешила рассказать вашей милости все, что я знаю, потому что я добрая федералистка, а она унитарна. Уверяю вас!

— Ну, что же ты еще знаешь о ней?

— Вчера я рассказала вашей милости все, что я видела: почти ежедневно она принимает у себя молодого человека, который, как говорят, приходится ей двоюродным братом, а в прошлые месяцы к ней еще очень часто ездил доктор Алькорта. Вот почему я думала, что у нее в доме был кто-нибудь болен.

— Еще что-нибудь ты помнишь?

— Да, думаю, что этот больной был тот молодой человек, который срезал цветы в саду, потому что первое время я замечала, что он сильно хромал.

— А когда это было? Сколько времени тому назад?

— Месяца два тому назад, я думаю. Теперь он уже больше не хромает и, кажется, совсем здоров, и доктор больше не ездит. А молодой человек прогуливается часами не хромая по саду с доньей Эрмосой.

— Прекрасно! Надо следить за всем, что происходит в этом доме, и доносить мне, потому что таким образом ты оказываешь большую услугу делу федерации. А это дело — ваше дело, бедного люда, потому что в федерации нет различия между белыми и черными, бедными и богатыми, мы все равны, — ты это понимаешь?

— Да, сеньора, я понимаю это, потому-то я как федералистка все, что знаю, вам донесу.

— Ну, хорошо! Теперь можешь идти!

Негритянка вышла очень довольная, гордясь тем, что оказала серьезную услугу делу федерации и имела честь лично беседовать с невесткой его превосходительства, отца федерации.

Таким образом, в продолжение нескольких часов толпа шпионов, предателей и доносчиков поочередно являлась к донье Марии-Хосефе, чтобы предавать всех и клеветать на все, что было честного, благородного и порядочного в Буэнос-Айресе…

Переспросив и выслушав всех клеветников и доносчиков, донья Мария-Хосефа собиралась выехать из дома, чтобы по заведенному порядку, сделать подробный доклад своему зятю, когда мулатка, дежурившая в приемной, доложила ей о приходе сеньора Мариньо, редактора «Торговой газеты». Хозяйка дома сама вышла на встречу своему гостю.

— Никого, кроме вас, я не приму, — сказала она, — так как собралась ехать к Хуану. Мануэль, знаешь, я совершенно взбешена!

— И я тоже! — сказал Мариньо, садясь на диван рядом с хозяйкой.

— Да, но, вероятно, по другим причинам, чем я!

— Вероятно! Скажите же мне причины вашего гнева, а потом я сообщу вам и свои.

— Ну, так вот, я сердита на вас за то, что вы лишь наполовину служите нам, то есть Хуану Мануэлю, нашему делу, мне — всем, одним словом!

— Почему же вы изволите говорить это?

— Потому что вы в своей газете очень усердно проповедуете избиение унитариев-самцов, а про самок не говорите ни слова, хотя они во сто раз хуже.

— Следует начинать с мужчин!

— Следует и начинать, и кончать всеми сразу, но я начала бы с женщин, так как они хуже мужчин. Я передушила бы всех их поганых детенышей, как прекрасно выразился о них мировой судья Монсеррата, дон Мануэль Касаль Гаэте, который, как вы знаете, примерный федералист.

— Прекрасно, но всему — свое время! Унитарок я не забуду, но должен вам сказать, что и некоторые из федеральных дам относятся довольно безучастно к нашему святому делу…

— Ну, что касается меня…

— Я именно о вас-то и хочу говорить!

— Гм! Вы шутите!

— Нет, сеньора, я говорю серьезно. Недели две тому назад я доверил вам один секрет. Помните вы это?

— Дело о Барракасе?

— Да, и вы все это передали моей жене.

— Я шутила с ней.

— Эта шутка дорого обошлась мне: жена моя хочет выцарапать мне глаза.

— Ба!

— Нет не «ба»! Дело очень серьезное!

— Не говорите этого.

— Да нет, повторяю, дело серьезное! Зачем вам делать неприятности моей жене и мне?!

— Ну что за глупости, Мариньо! Послушайте, ведь все равно она не сегодня — завтра узнала бы об этом! Я сказала ей только, что вдовушка из Барракаса на ваш взгляд красива, — и ничего более! Как вы можете думать, что я желаю ссорить вас!

— Все равно, теперь уже это зло сделано, не будем более говорить об этом!

— Пусть так! Допустим, что зло сделано, но вместе с тем сделано и добро.

— Как так?

— Вы мне что сказали?

— Я вам сказал, что желал бы получить кое-какие сведения об этой вдове, о ее образе жизни, о том, кто ее посещает, а главное, кто тот человек, который живет в ее доме, в ее квартире, и который, очевидно, скрывается, потому что никогда никуда не выходит и даже не подходит к окнам. Вот что я вам сказал и при этом добавил, что во всем этом я преследую исключительно только политическую цель.

— Ба!

— Почему вы так хитро и лукаво усмехаетесь?

— Хм! Уж такой мой характер.

— Я это знаю, сеньора.

— И я тоже, продолжайте, Мариньо!

— Это все, что я говорил вам, полагая, что вы не откажете мне в этой маленькой услуге, вы, которая все знаете и все можете.

— Прекрасно, сейчас вы узнаете о том, что я за это время сделала, и убедитесь, друг я вам или нет. Эта женщина живет очень уединенно и, следовательно, должна быть уни-таркой. Это я знала давно.

— Хорошо, продолжайте, сеньора!

— Вы мне сказали, что она укрывает у себя кого-то.

— Я только подозревал это!

— Ну, нет, вы утверждали! Но не в этом дело! Я послала одного из своих людей собрать какие-нибудь сведения. Как раз против дома вдовы находится лавка, в которой служит молодая негритянка, креолка. Мой посланный беседовал с этой девушкой и сказал ей, что дом вдовы подозрителен, что некоторые люди сторожат его ночью.

— Каким образом ваш посланный мог знать об этом?

— Очень просто, я сказала ему.

— А вы как узнали об этом?

— Я? Да ведь я же вас знаю! Как только я поняла, что вы в этом деле преследуете важную политическую цель, — насмешливо подчеркнула она последние слова, — я тотчас же сообразила, что вы не такой человек, чтобы зевать. Итак, мой посланный сказал молодой негритянке, что дом вдовушки подозрителен властям, что за ним следят и что если ей что-нибудь известно, то для нее было бы крайне выгодно прийти и рассказать об этом мне. Негритянка послушалась совета моего посланца и явилась ко мне с доносом.

— Что же она сказала?

— Что на даче живет один очень красивый молодой человек.

— Ну?

— Что они часами разгуливают под руку с красивой вдовушкой, пьют вместе чай под большой ивой, сидят там до ночи и…

— И что? — воскликнул Мариньо, сгорая от ревности. — Что? Продолжайте, сеньора!

— Наступает ночь, и…

— И?

— И ничего более не видно! — спокойно и бесстрастно докончила донья Мария-Хосефа.

— Прекрасно, но из всего этого следует лишь то, что в доме вдовы живет какой-то молодой человек. А об этом я говорил вам еще две недели назад.

— Да, это правда. Но теперь мы уверены в этом. Две недели назад это дело интересовало только вас, а со вчерашнего дня заинтересовало и меня.

— Со вчерашнего дня! Почему же так?

— Потому что, собирая сведения для вас, я случайно натолкнулась на одну мысль. Не знаю почему, но мне кажется, что я наконец изловлю одну девчонку… Но это, впрочем, мое личное дело.

— Для меня гораздо важнее знать, в каких отношениях этот человек находится с молодой вдовой, чем то, кто он такой? Вот какого рода услуги я ожидаю от вас. Надо вам сказать, что этот дом — сущий монастырь: в нем никогда ни одна дверь и ни одно окно не остаются открытыми ни на минуту, и в довершение таинственности все слуги в этом доме, кажется, немые. В течение трех последних недель в этом доме были: Аврора Барроль — три раза; дель Кампо, двоюродный брат вдовы, — почти каждый день, в послеобеденные часы, и донья Августина — четыре раза.